Утешение

— Нэт, — повторил старик, поднимаясь с лавки, опершись на посох.

— Я на колени встану… Я работать у вас буду, сколько скажете… — с мокрыми глазами, не замечая, что старик дал понять, что разговор окончен, не останавливалась Ольга. — Я умоляю…

Она не понимала, что говорит.

Старик несколько минут молча смотрел на нее. Она плакала, косынка сползла, обнажив кусочек розового шрама, дальше скрытого волосами, такого же, как у Ваньки-Саши. Молящая мать что-то еще говорила, какие-то незнакомые русские слова, ее губы шевелились, слезы текли по щекам, капали с подбородка, она машинально вытирала их рукой и говорила дальше. Ее переживания были настолько сильными, словно она нашла здесь собственного сына.

Но старик повернулся и вышел из комнаты.

Ночью Ольга снова плакала у себя комнатке, прижимая к щеке иконку Богородицы, как в детстве, наверное, прижималась к какому-нибудь плюшевому мишке. Если бы не пластик, иконка бы размокла. Плакала и молилась. За маленьким, похожим на бойницу окном мерцали звезды. Под утро небо стало фиолетовым, затем побелело, звезды гасли, пока не осталась гореть только одна — пастушья Венера. Темные очертания гор осветились розовым светом. Ольга заснула на рассвете нервным сном.

А утром ее разбудили и позвали во двор. Во дворе стоял хозяин и еще какой-то мужчина средних лет в сдвинутой на глаза каракулевой шапке, в длинной кожаной куртке, с автоматом через плечо. Чуть в стороне стоял Саша. Как только Ольга подошла к мужчинам, из дома выскочила одна из молчаливых, одетых в черное женщин и сунула ей в руки узелок с козьим сыром и лепешками. Женщина тут же исчезла.

— Иди с ним, — коротко сказал старик, добавил что-то по-чеченски и махнул рукой Саше, показывая, чтобы он следовал за ними. На негнущихся ногах, еще ничего не понимая, боясь верить, что свершилось то, о чем она молилась, Ольга вернулась в дом, забрала сумку и на выходе со двора взглядом попрощалась со стариком. Он остался молча стоять, опираясь на посох. Потом около двух часов они шли по тропам вниз. Ольга спотыкалась на мелких камнях и постоянно оглядывалась на идущего следом Сашу. Потом был внедорожник с двумя вооруженными чеченцами: в машине пыльно, растоптанные окурки на полу. По оползням и тропам, газуя и переваливаясь с бока на бок, доехали до дороги. Ольга по-прежнему не верила.

Трудно сказать, почему старик их отпустил. Есть на свете люди — много людей, которые отдают, не ожидая ничего получить взамен. Он жил в том ауле, как в вечности, и поступил, как положено в вечности. Мог потребовать выкуп, большой выкуп, они бы собрали, но он оказался выше этого. Даже слов благодарности ему было не нужно.

Внедорожник довез их до самого Грозного. Сидящие в нем вооруженные мужчины не боялись блокпостов. Что-то говорили в приспущенное окошко и ехали дальше. Остановились на рынке в Черноречье. Высадили их из машины и, ни слова не говоря, уехали назад.

Только здесь Ольга схватилась за сердце и присела прямо на бордюр.

Валентины Николаевны в гостинице не оказалось. Она уехала из Грозного. Не выдержала. В штабе Ольге легко дали позвонить ей домой. Военные с удивлением и любопытством посматривали на стоящего с ней рядом парня, покрытого шрамами ожогов, в гражданской рубашке.

— Валентина Николаевна, — сказала в трубку Ольга, когда услышала ее голос. — Валя! Саша нашелся. Он здесь, со мной. Приезжайте в Северный.

На другом конце трубки наступила мертвенная тишина. Ольга представляла себе, что чувствует мать. А вот сама в этот момент ничего не чувствовала. Подкатило опустошение, все эмоции растратились, и надо было время, чтобы вновь появилась возможность плакать и радоваться.

Валентина Николаевна летела до Ростова на самолете. Дорога до Грозного заняла у нее чуть больше суток. Постарела, сильно постарела, голова тряслась. Ее ждали каждую минуту этих суток. Женщины в комнате выглядели ошеломленными. Каждая из них при виде Саши представляла своего сына. В гостиницу словно влетела надежда. Саша смотрел на всех, напрягал лицо и что-то мычал. Его кормили не останавливаясь. А Ольга лежала на кровати полностью отрешенная, словно, приведя его сюда, она потеряла всякий интерес к дальнейшему. Лишь пару раз подходила к нему, смотрела в глаза и спрашивала:

— Ну что, моряк? Ждем маму?

При встрече плакали все. Собралось полгостиницы, не только матери, но и другие проживающие. Валентину Николаевну отпаивали корвалолом. После она каждому говорила: «Он меня узнал, вы видели?» Наверное, Саша ее действительно узнал: он мычал и тер себе голову. Через военных позвонили в часть, где служил Саша, надо было сделать хоть какую-то справку, чтобы увезти его домой. Приехал капитан-десантник, опознал его, обнимал Сашу и Валентину Николаевну. Капитан был растроган до глубины души, это было видно, и матери опять плакали. Лишь когда прошел час или два, Валентина Николаевна, сидя с сыном на кровати, держа его за руку, повернула к Ольге трясущуюся голову и сказала:

— Оля. Спасибо тебе!

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ ДЕТИ

Январь 1996

Скрипел снег. Двор дома был прикрыт белизной, только тропинки к сараям и воротам чернели от следов. Путь к яме оставался нетронуто белым. Чеченец в солдатском бушлате с меховым воротником отодвинул автомат за спину и наклонился к залепленному снегом решеточному люку, открывая замок. Ольга за его спиной заглянула в яму. Там находился человек.

Обычно на дно скидывали деревянный поддон или доски, иначе грязи будет по колено, но эта яма осталась такой, какой выкопали: на дне желтела вода. Сколько здесь мог продержаться человек в мокрой одежде зимой?

— Смотри, твой? — спросил боевик. С глубины ямы послышался сухой мучительный кашель.

— Отсюда не вижу. Поднимите его, — сухо попросила Ольга.

Просто удивительно, что чеченцы принимали ее за человека, готового заплатить большой выкуп. Она смотрелась как беженка: старая болоньевая куртка с чужого плеча, шерстяной старушечий платок, один сапог со сломанным и зашитым замком. За осень и зиму одежда совсем поизносилась. В руках полупустая клетчатая сумка, где хранились все ее пожитки и собранная военными аптечка. Но лицо строгое и уверенное.

Второй боевик сходил за лестницей, через пару минут парню помогли подняться наверх. В его сапогах хлюпала вода. Грязный до черноты, мокрый, словно пропитан жидкой глиной. Он стоял, пошатываясь, щурился на свету. Руки в свежих порезах.

— Твой? — повторил боевик.

— Да, мой. — Ольга шагнула к мальчишке и обняла его, чувствуя руками, что бушлат мокрый насквозь. — Что у тебя с руками? — спросила шепотом.

— Ножами тренировались, — на ухо шепнул пленный. Он пока не понимал, что происходит.

Парень попал в плен около полугода назад. Ольга узнала о нем в Аргуне. Местные подсказали, к кому обратиться. Раньше его держали в сарае, но он пытался бежать. Два дня назад его перевезли из Аргуна под Грозный и кинули в яму в этом селе. Ольга приехала следом за ним. Назвалась тетей. Она часто так делала в подобных ситуациях — называлась какой-нибудь родственницей, но не матерью: мать играть она не могла.

— Три тысячи долларов. Или пять автоматов. Или два РПГ с гранатами. Тимур сказал, что у тебя есть связи… — Чеченец в солдатском бушлате сплюнул на снег и полез в карман за сигаретами, хотя на руке его были обмотаны четки для молитвы. — Срок три дня. Потом голову отрежем. Надоел он. Дерзкий очень. Три дня, и все, сдохнет!