Утопия о бессмертии. Книга первая. Знакомство

Я где-то читала, что одновременный оргазм – это миф, недостижимая мечта даже при наличии чувств у партнёров. В наш первый секс я подумала, что совпадение начала наших конвульсий произошло случайно. Но каждый наш секс заканчивается так же, как первый. И всегда – при переходе из наивысшей точки напряжения к первому сокращению, рождается поток огненной энергии, который устремляется из таза вверх и растёт, ввергая сознание в состояние не-жизни. В состояние безмыслия. Спустя мгновения сознание возвращается, исполненное благодарностью – к партнёру, Вселенной, к Богу, ко всему, чего коснётся мысль. Поток, по-видимому, трансформирует низкочастотные энергии – тело становится легким, ухо не слышит, но, кажется, каждая клеточка звучит победным ликованием. Что служит тем необходимым условием, чтобы одновременный оргазм стал реальностью? Любовь партнёров друг к другу? Думаю, это необходимое условие, но недостаточное. Тогда что? Партнёры находятся на одном энергетическом уровне развития? Они две половинки единого целого? Партнёры уже много жизней провели в качестве любовников? Ответа у меня не было.

Я уже обсуждала этот вопрос с Сергеем. Он сказал, что технически в одновременной разрядке ничего сложного нет. Женщине чаще всего требуется больше времени для достижения оргазма, и умеющий контролировать себя мужчина может просто дождаться нужного момента. Ну, а когда партнёры давно вместе, они, так или иначе, сонастраиваются.

– Ты хочешь сказать, что для тебя одновременный оргазм – это постоянная составляющая секса? – спросила я.

– Нет. Но если я поставлю себе такую цель, это вполне достижимо.

Я испытала глубокое разочарование от его слов.

– Значит, наш одновременный оргазм – это просто исполнение твоей воли?

– Нет, не значит. Я не ставил такой цели. Во-первых, с тобой я пока не контролирую себя. Мне это попросту не удаётся. Во-вторых, я не вполне уверен, но у меня стойкое ощущение, что у нас совпадает сам момент взрыва. Если бы я ждал тебя, я всё равно бы опаздывал хотя бы на секунду. В-третьих, я очень хочу совпадать с тобой. Это как данность, как единственная возможность завершения секса. Не знаю, откуда возникла такая необходимость, раньше я в ней потребности не ощущал.

– Поэтому ты сердишься, когда я успеваю раньше тебя?

– Я не сержусь, Маленькая, скорее… чувствую разочарование, что ли. Но ты набираешь новый потенциал, и мой оргазм всегда совпадает с твоим…

Я так и лежала поперёк кровати, погрузившись в анализ всего своего сексуального опыта, когда пришёл Сергей.

– Не спишь? – спросил он, снимая халат.

Я приподняла голову, взглянула в его глаза, столь спасительные для меня, уже родные, и прошептала, скорее себе, чем ему:

– Я тебя люблю. Люблю. Я люблю тебя.

Он поднял меня на ноги, стянул с меня халат и, откинув одеяло, велел:

– Забирайся.

И когда я устроилась головой у него на плече, он, запнувшись, выговорил:

– Расскажи… расскажи о своей беде.

На мгновение я замерла, а в следующее мгновение оттолкнулась от него. Но его руки мягко удержали меня. Всё это сегодня уже происходило. «Но ведь это Серёжа…» – напомнила я себе и, обмякнув, уткнулась носом ему в шею. Он молча гладил меня по голове, ждал, когда я буду готова к рассказу. Я отрешённо подумала: «Когда-то всё равно придётся рассказать… всё равно… Настя…» – произнеся имя, я позволила воспоминаниям всплыть на поверхность. Перед глазами возникло её лицо из того последнего нашего дня.

– Глаза её были прикрыты, она не хотела со мной говорить. А я… я всё делала попытки её накормить. Я приехала в реанимацию, чтобы покормить её. Они меня пускали к ней один раз в день, она отказывалась есть больничную еду. В тот день отказалась и от моей еды тоже… я не нашла, что ей сказать… мне было так страшно… если бы я знала, что вижу её в последний раз живой, я бы нашла слова? Я не сказала самых главных слов. Я не сказала ей, как я люблю её. Я не сказала о своей благодарности за то, что она пришла в мою жизнь маленьким комочком и разделяла со мной жизнь двадцать шесть лет. Всего двадцать шесть лет! Ей, моей девочке, никогда не будет двадцать семь, тридцать… она навсегда осталась в том своём возрасте. Я не хотела видеть реальность. Я не хотела знать, что она умирает. Я трусливо пряталась от очевидного. Я к тому времени безмерно устала. В больнице она лежала уже месяц и пять дней. Я вместе с ней. Вначале на кушетке напротив её кровати, в палате кроме нас ещё больные. Потом мы были с ней вдвоём. Я вставала в четыре тридцать утра, чтобы всё успеть до того, как она проснётся. Успеть привести себя в порядок. Ложилась около двенадцати – часу ночи. Днём, когда приходил Костя, могла бы поспать, но мне не спалось. В начале нашего больничного месяца я просыпалась ночами, прислушивалась к её трудному дыханию, позже не сразу просыпалась, даже когда она меня звала. Она сердилась, что я так крепко сплю. Я смогла бы не спать, если бы знала, что это последний наш месяц? Её состояние не улучшалось. За этот месяц она три раза прошла через реанимацию. Если бы я знала, что это последний месяц её жизни, я бы нашла в себе силы не устать?

Первый раз я её чуть не потеряла, когда ей было всего полтора года. Она сгорела за сутки. Скорая за скорой. Никто не мог определить, что с ней. Когда привезли в стационар, общая интоксикация организма была такой, что её отправили в реанимацию с прогнозом «не выкарабкается». Меня в реанимацию не пустили. Я не спала трое суток, разговаривала с небесами, ругаясь, требуя, чтобы не смели её забирать. Я тогда была очень сильной, тогда я не позволила страху поселиться в себе.

Потом, я её сама, своими руками почти угробила. Препаратом, которым мы пользовались много раз до этого. Я ввела его и вызвала у неё анафилактический шок. Вначале не поняла, что с ней, позвонила знакомому врачу, та дозвонилась в скорую и попросила отправить на мой вызов лучшую педиатрическую бригаду города, хотя Насте было уже шестнадцать. Приехала реанимационная бригада. По часам прошло десять минут, а для меня прошли годы. Я до сих пор помню её глаза – неотрывно, неуступчиво смотревшие на меня.

Диагноз мы узнали, когда Насте четыре с половиной было. О такой генетической мутации казахстанские врачи в то время не знали. Анализы на исследование в Москву отправляли. Когда я нашла информацию, прочла, что это за заболевание, узнала статистику летальности, я решила, что у моей девочки будет всё иначе. Она не умрёт. Я не позволю! Позже выяснилось, что у неё не одна мутация. Две. Наверное, чтобы наверняка. Без вариантов. Одна из двух самая тяжёлая в этой патологии. Сама по себе без вариантов.

Я всё время была сильной и бесстрашной. И Настя была сильной. Никогда не жаловалась. Её друзья и не знали об её каждодневной борьбе за жизнь. Жила, как все. Только дышать ей было трудно. Лёгкие забиты секретом, в такие лёгкие трудно протолкнуть кровь, сердце от перегрузки с каждым годом увеличивалось в размерах. Тяжело подниматься в горы, но она всё равно шла вместе со всеми. Трудно танцевать, но она не пропускала ни одной вечеринки. Жила взахлёб. Кашель, изматывающий, – его и слышать было невыносимо! – она ухитрялась трансформировать в легкое покашливание, позволяя прорваться приступом только дома, когда рядом нет посторонних. Я не могла жалеть. Боялась, что она от жалости ослабнет, а слабой ей быть было никак нельзя. Мне надо было просто любить, а я суровой была. Чтобы ни-ни слабости. Любовь за слабость принимала.

Она кончила два ВУЗа. Параллельно, в одно время. Потом магистратуру. Пробовала писать. У неё бы получилось! Ей присущ природный сарказм, сама себя сдерживала, боялась обидеть людей. Салтыков-Щедрин – любимый писатель.

Сломалась я года за три до её смерти. Бояться стала. Смерти её бояться стала. Один раз позволила себе допустить эту мысль, потом только слабела. А потом отодвинула от себя, как будто спрятала. А человек, живущий в страхе, он – слабый, он не может бороться. Потому и ей уже ничем не могла помочь. И не помогла. Отпустила. Понимаешь? Ей не позволяла быть слабой, а сама из слабости отпустила!

Десять лет Насти нет. У меня остались только её могила и мои воспоминания. И ещё чувство вины. Я и чувство вины отодвигаю от себя. Прячу. Или сама прячусь…

Сергей сидел в изголовье кровати, опираясь спиной на подушки, и держал меня, как ребёнка, на руках. Я не знаю, в какой момент я стала говорить вслух. С первых ли образов прошлого, которым дала волю впервые за много лет, или позже? Сергей молча целовал моё мокрое лицо, а когда слова переходили в вой, только крепче прижимал меня к себе. Наконец я обессилела. Он начал тихонько баюкать меня, покачиваясь из стороны в сторону.