Увертюра ветра

Шлеп-шлеп-шлеп!

Я вздрогнул от неожиданности - и насупился еще больше, когда понял, что не один.

Камешек, пущенный не мной, упрыгал далеко вперед, всколыхнув зеркальную гладь затерянного в лесу озера.

Почти полсотни шагов. "Даже он умеет пускать эти проклятые камушки", - пришла мне в голову обидная и совершенно дурацкая мысль. Такая дурацкая, нелепая и неуместная, что я невольно улыбнулся. И негромко сказал:

– Ты мне проспорил.

Голос, едва слышимый, утонул в сонном стрекоте цикад.

– Проспорил, - согласился Нэльвё.

Трава зашуршала под мягкими шагами - и смялась с тихим шелестом, когда он тяжело опустился рядом.

– Реки здесь действительно нет, - продолжил он с усмешкой.
– Только озеро.

Только озеро...

Только озеро - и больше ничего. Ранний закат плавил лес в томно-алой неге. Небо и гладь прозрачных, чистейших вод бесконечно отражали друг друга, как стоящие напротив зеркала, дрожа под омывающими их волнами ветром.

– Во всей этой ситуации, - с откровенным сарказмом начал Нэльвё, - меня утешает только одно: как идиот вел себя не я один.

– О да!
– не выдержав, рассмеялся я.
– Не один! У нас теперь свое тайное общество... идиотов. Даже опознавательный знак есть: подбитая левая скула. Или ты уже свел ссадину?

– Нет, - фыркнул он.
– Пусть побудет... напоминанием.

– За день все равно пройдет.

– А так лучше запомнится. Или, - он шутливо пихнул меня в бок, - думаешь, не стоит смущать взор благородной дамы нашими подбитыми физиономиями?

– Боюсь, мы ее уже смутили... неадекватным поведением, - невесело ответил я.
– "Альвы", "бессмертные" - тьфу! Идиоты идиотами! Гонору и самомнения - море, а на деле...

– Ладно, ладно, завязывай с самобичеванием, - ворчливо прервал меня Нэльвё.
– Все и так всё поняли.

Тема оказалась исчерпана.

Мы сидели рядом, ничего не говоря. Не знаю, о чем думал Нэльвё. Я все смотрел вдаль, на озеро, колыхающегося в золотисто-алой дымкой, но уже не с тем бездумным отчаянием, безразличием, а я с невыносимым желанием, наконец, выговориться. Молчать было невыносимо, каждый миг промедления жег горло невысказанным словом. И я, дрогнувшим голосом, начал:

– Я... действительно сказитель. Даже теперь. Но не волшебник. А сказитель не-волшебник - это все равно, что менестрель, утративший голос. Он слышит музыку, знает, как нужно петь - но не может. И это... мучительно, - и припечатал, со злостью и жестокостью, осознанно вороша еще болящую рану: - И бессмысленно. "Больше не волшебник"...
– тихо, с горечью повторил я.

Нэльвё не прерывал меня, и я несмело продолжил, сбивчиво и сумбурно:

– Она распорядилась так. Я... долго думал над этим. Почему, за что?.. Что я сделал не так? За что расплачиваюсь, и почему так жестоко?.. Думал, - и не находил ответа. И решил, в конце концов, что виной всему - обещание, которое я нарушил, так толком его и не дав. Я не обязан был его соблюдать, не обязан был давать - но пообещал и нарушил. Да, это глупо, я знаю: слишком смешно, нелепо. Я знал это с самого начала, но все равно поверил: другого ответа я просто не мог найти, а мучиться неизвестностью столько лет невозможно.

Я снова умолк. И, повинуясь внезапному порыву, резко встал. Шагнул к воде, к самой сияющей золотом кромке, навстречу медленно истаивавшему и растекающемуся по озерной глади солнцу.

– А сегодня... сегодня я впервые подумал, что сам виноват в том, что случилось. Я ведь сказитель, драконы меня побери! Сказитель! "Чьи слова низвергают города и поднимают горы". И я дал пламени антерийской войны захлестнуть Северу. Сжечь мою родную Нэриту, захлестнуть Торлисс... дать погибнуть стольким людям.... дать затопить Ильмере, разрушить Лазурную Гавань... Я не сделал ничего! То есть делал, конечно, - но не сделал. Делал так много, делал все возможное!.. Но ничего не сделал. Потому что должен был - невозможное. Ведь я сказитель.

– "...чьи слова низвергают города и поднимают горы", - насмешливо закончил Нэльвё.
– Да-да, я помню. Тебя родители случайно не на сказках о волшебниках века Драконов воспитывали? Ну, там - Аэлин-сказительница, Майливия Алая Дева, Даррен Виоррейский?

– Иди ты!
– ругнулся я, вспыхнув, и отвернулся от сгорающего в собственной крови заката.

Щемящую тихую грусть сменило раздражение и досада. В первую очередь - на себя. Ну, какой дурак! Нашел, кому рассказывать!

– Так все-таки я был прав?
– продолжил он, развалившийся на золото-зеленом полотне трав и заложив руки за голову.
– Ты тогда умер?

Я выдержал паузу, не зная, то ли отвечать ему правду, то ли ругаться... и в итоге махнул рукой.

– Прав, - безразлично согласился я.
– Но это никак не связано с тем, что я сказитель. Во всяком случае, напрямую.

– А с чем связано?

Я аж рассмеялся от такой наглости.

– Ты всерьез рассчитываешь, что я тебе отвечу?

– Нет, - пожал он плечами и обезоруживающе улыбнулся.
– Но попытка не пытка.

– Не пытка, - согласился я с усмешкой.
– Ты прав. Я расскажу.

И, вдоволь налюбовавшись приятным удивлением, озарившим его лицо, мстительно добавил:

– Только после того, как узнаю, почему ты бежал из Oerfan и чем так интересен жрицам Льор, что они преследуют тебя спустя столько лет.

– Э, нет! Так уже я не согласен.

– Ну... на нет и суда нет, - развел руками я, грустно улыбнувшись. Ни дать ни взять: само сожаление.
– Тогда вечер откровений объявляю закрытым. Их и так, пожалуй, чересчур много. Как Камелия?

– Успокоилась, - пожал плечами Нэльвё.

Я рассеянно кивнул. Закат догорал, как всегда, стремительно: небо, кажется, только-только пылало ало-золотым заревом, и вот уже ночная мгла обнимает тонущее в озере солнце.

– Долго мы дурака валяли, - цокнул Нэльвё, высказав мое неудовольствие.

– Долго, - согласился я.
– Теперь придется наверстывать.

***

Камелия сжалась в комочек на самом краю поляны, не шевелясь и не сводя напряженного взгляда с хрупкого, похожего на переломленный стебелек прекрасного цветка, тела fae. Я сначала не понял, чем вызван столь трепетный интерес (fae, в отличие от смертных и aelvis, умирали навсегда, и восстать неупокоенными тенями не могли), а потом досадливо скрипнул зубами и ускорил шаг.

Ну какой идиот оставляет молоденькую девушку, почти еще девочку, рядом с трупом?!

Впрочем, Нэльвё обвинять глупо. Aelvis реагируют на все гораздо более сдержано и рассудительно ("Что страшного в трупе, если он уже в принципе не способен причинить вред?"), и если даже я, проживший среди людей столько лет, не мог предугадать реакцию девушки, то что уж говорить о нем? Готов поспорить, что за пределами Orfen di-erre он провел едва ли больше трех-четырех лет.

– Камелия!