Узники вдохновения

Жертвоприношение продолжалось. Однажды, когда она обтирала мужа горячими махровыми салфетками, взгляд его на мгновение сделался осмысленным. «Я не хочу жить», — сказал бывший боксер и на следующий день, напрягая последние силы, умер. Пожалел ту, которую любил более себя.

Теоретические выводы мало смягчали потерю возлюбленного и обеих подруг. Хоронила Рина мужа почти в одиночестве, совсем не удивляясь, что друзья и коллеги по спортивному клубу успели его забыть, — ведь он болел больше года. Освободившись от забот сиделки, она снова начала бешено работать и на первый большой гонорар поставила Валере памятник — дорогой и красивый, из черного мрамора, с бронзовой боксерской перчаткой наверху вместо бюста. Но кладбище посещала редко, даже не каждый год. Вид этой ничтожной дани живого мертвому пробуждал в ней глубинную боль, она страдала от сознания, что муж придавлен нечеловеческой тяжестью дарственного камня. Не осталось ничего, что бы влекло ее к этому месту, но зимой, попадая в Москву из своей загородной резиденции, Рина часто просила шофера остановиться у троллейбусной остановки, вскакивала в промороженный салон, садилась у слепого белого окна. Она не ворошила прошлого, просто ехала, кутая лицо в теплый мех, и чувствовала себя вне времени и суеты текущей жизни, бездумно счастливой и трагически несчастной одновременно. Потом снова пересаживалась в теплый автомобиль и оборачивалась деловой женщиной, рассудочной и невозмутимой, которой некогда заниматься пустяками. Мало ли у кого что было, да сплыло.

Неужели все-таки было? Василькова заплакала, сначала тихо, потом неудержимо. Климов переполошился:

— Господи, что вы себе такое ужасное вообразили? Собирались же вспомнить что-нибудь приятное, связанное с любовью…

Она ответила, икая, сквозь слезы:

— Так живо представила себе нашу катастрофическую эпоху, войну конфессий, просто зла с добром, смерть культур и бесплодность, никомуненужность моих творческих потуг. Я не человек, я символ, типичный символ кризиса материального мира.

И слезы потекли ручьем с новой силой. Климов, чувствуя себя виноватым, обнял рыдающую женщину, нежно погладил по голове и поцеловал жидкие волосики. Она долго хлюпала носом, успокаиваясь, и наконец улыбнулась:

— А депрессия-то истекла вместе с соплями!

Он удивился успеху метода, который придумал всего несколько минут назад.

— Полегчало?

— Определенно. Только в ваш рецепт я бы внесла коррективу — вспоминать надо не счастье, а несчастье. Пустое — возвращаться сердцем к тому, что прошло, если оно не определяет твоей дальнейшей жизни. А если определяет — вообще гиблое дело. Жизнь не имеет привычки стоять на месте, она всегда другая, в другом состоянии.

Внизу раздался звук клаксона. Писательница мягко высвободилась из объятий утешителя, посмотрела в телеэкран на прикроватной тумбочке, щелкнула тумблером и сказала в домофон:

— Заезжай! — А гостю пояснила: — Сейчас я вас познакомлю с обаятельной блондинкой. Представляете, балерина, но совсем не дура! И зовут нормальным русским именем Надя. Правда, были поползновения переделаться в Норму, но я отсоветовала. Замечательная женщина, как я уже говорила, — моя лучшая подруга и ранняя пташка.

— Боюсь, не выдержу столько замечательных женщин сразу, — с сомнением произнес Климов. — Кстати, если мои ходики, спасенные вами от бомжихи, не врут — теперь полдень!

— О, Надя встает в восемь, а в десять уже разминается в театре у станка. Это мы с вами валяемся в постели, сколько хотим, и задирать ноги выше головы — не наше ремесло.

— А жаль, — буркнул гость между прочим. — Возможно, она легла не так поздно?

— Как сказать! Спектакль кончается в одиннадцать ночи, надо раздеться, снять грим, принять душ, добраться до дому — кордебалет не развозят на персональных авто. Хорошо, поклонник маленький «Ниссан» подарил. Деньги ей давать бесполезно — текут между пальцев.

— Поклонник — это любовник?

— Возможно — да, возможно — нет. В каждом профессиональном цехе свой лексикон.

Надя явилась прямо в спальню Васильковой, с размаху бросила лакированную сумочку на диван, нисколько не удивившись постороннему мужчине в постели подруги.

— У, совсем не дурен! — И протянула руку: — По имени Надежда!

Климов пожал тонкие птичьи пальцы с длиннющими разноцветными ноготками, украшенными мелкими стразами, но не поцеловал, а только галантно тряхнул густой шевелюрой:

— Наслышан!

— Уже? — Балерина повернулась к подруге и сказала с шутливым укором: — Ты опять все разболтала! У тебя словесное недержание. Так я никогда не научусь сочинять.

— Я рассказала совсем мало и правду. Почему бы тебе не придумать что-нибудь другое? И вообще — какие претензии? Каждый работает в своем жанре — я же не пытаюсь встать на пуанты. Кстати, как раз сегодня мне приснился левый сон: будто я собираюсь серьезно петь, что-то оперное, и жду прослушивания. Педагог по вокалу явилась ко мне домой — почему-то со своей старой мамой, большой, интеллигентной, молчаливо-дореволюционной — и сама села за рояль, а я не могу найти ноты. Шарю в шкафу за спиной у пианистки, толкаю ее, мешаю играть, но нот не нахожу. Отчаявшись, выбегаю в коридор с круглой печью-голландкой, как в коммунальной квартире моей молодости, и вижу — по всему дощатому полу разбросаны нотные листы, в которых копается старуха-мать, откуда-то тонкими струйками течет вода и бумага намокла, испачкалась, но моих нот все равно нет. Тут я проснулась в истерике.

— Напрасно, — сказала Надя, выбирая банан в вазе из прозрачного стекла. — Как ты помнишь всякую ерунду? Я все сны сразу забываю.

— Значит, в твоей голове нет мусора.

— Это сон о нереализованной мечте, — позволил себе вмешаться в разговор Климов.

По лицу Васильковой мелькнула тень, а Надя засмеялась и ткнула бананом в сторону гостя:

— Нереализованной? Оглянитесь вокруг и назовите, чего здесь нет, — я сама выдам вам премию!

— У тебя появились деньги? — спросила писательница.

— А как же. Выплатили отпускные за два месяца.

Василькова легко шлепнула себя ладонью по лбу:

— Совсем запамятовала — театральный сезон окончен!

— Да. Вчера последний спектакль. Открываемся сусанинскими лаптями, закрываемся блебедями, а получка мизерная — какие-то непонятные вычеты, на две чашки кофе в хорошем ресторане не хватит, поэтому планов никаких. Можешь использовать мою свободу в своих интересах.

— Я подумаю. Есть кое-какие идеи. А вы, молодой человек, отправляйтесь-ка в гостевые апартаменты этажом ниже. Нам нужно побыть наедине.

9

Наденька Суворина появилась в жизни писательницы Васильковой случайно. Однажды, листая прессу в поиске интересных сюжетов, она прочла, что молодая талантливая танцовщица, надежда Большого балета, попала с родителями в автомобильную катастрофу и, мало того что осталась круглой сиротой, серьезно сломала обе ноги. Чтобы девушка могла снова танцевать, нужна сложная операция в Германии и большие деньги. Писательница тут же перевела нужную сумму на указанный счет и просила никому не говорить, от кого. Потом навестила девушку в клинике, когда была на Франкфуртской книжной ярмарке, как бы нечаянно узнав о больной соотечественнице. За границей они познакомились, а позже, в Москве, сблизились. Большая разница в возрасте позволяла относиться к Наде по-матерински, но Василькова неожиданно обрела в ней подругу. Подруг у писательницы было не так уж и много, но после того, как она стала богатой, все они вдруг сделались не просто подругами, а близкими подругами, но эта — ближе других. Вообще другая. Своя. Не будучи даже единомышленницей, Надя вошла в душу Рины без всяких условий и оговорок. Любовь шла не от головы, а от сердца, где все необъяснимо — как возникает и почему проходит или не кончается никогда. Представить жизнь без Нади Василькова уже не могла.

После лечения сольные партии в театре Сувориной уже не доверяли, но в кордебалете оставили, и то с условием: если не справится, переведут в миманс. До несчастного случая она не успела высоко взлететь на качелях славы, потому и ударилась об действительность не смертельно: не сделалась ни злой, ни завистливой, ни раздражительной, старательно танцевала то, что поручали. Вообще, так происходит редко. Наверное, просто характер у нее от природы был веселый, неунывающий, а жизнь ее и прежде не слишком баловала — родители простые служащие, из провинции, вместо детства — труд до пота, до крови в атласных туфлях на ленточках. Иммунитет от одиночества и устойчивое знание, что надеяться надо в первую очередь на себя, Надя получила в балетном училище, где нравы довольно жесткие и не всякому по силам, но кто прошел эту школу, под внешним лоском сохранял крепкий стержень эгоизма. Поэтому, когда явилась Василькова, с ее вниманием и деньгами, самостоятельность девушки уже сформировалась. В глаза Надя называла писательницу дорогой подружкой, а за глаза — бабулькой и испытывала искреннюю привязанность, делая вид, что не знает имени своей благодетельницы, которое ей, конечно же, по секрету сообщили.