Узники вдохновения

— Вам по вкусу?

— Красив по-южному, но не люблю усы, они колются.

— Я про коктейль. Редкостная дрянь.

— Не обратили внимания, что я пила из другого шейкера? Фруктовые соки.

— Считаете, так поступать порядочно?

— Давно себя не оцениваю — это делают критики.

— Вашу гремучую смесь дознаватели могут использовать как «эликсир правды». Наверняка вчера наболтал лишнего.

— Жалеете об откровенности?

— А она была?! О боже! Но хоть вел себя прилично?

— О да! Ругались, как попугай боцмана.

Климов рассыпался в извинениях, отметив про себя, что дамочка привирает, поскольку ни наяву, ни во сне не имел привычки употреблять ненормативную лексику. Это был тот редчайший случай, когда матерный язык вызывал у представителя мужского пола отвращение.

Василькова отмахнулась.

— Да ладно. Сколько не прислушивалась, ни одного нового слова не записала, хотя была внимательна.

В противоположность своему гостю, она пользовалась матом частенько — и по лагерной привычке, и просто находя его выразительным, а иногда незаменимым никакими литературными фигурами.

— Постараюсь вспомнить что-нибудь интересное в следующий раз, если дадите болтушку послабее, — сказал Климов.

— В этом доме вы слабостей не найдете. Зря потеряете время.

— Так, может, я тогда пойду? — вдруг спросил он в трусливом порыве, поскольку начинал смутно соображать, куда попал. Зачем связываться с непонятным? А непонятным для него здесь было все, и главное — эта женщина, которая привлекала и отталкивала с равной силой.

Василькова чуть не прикусила губу, но сдержалась.

— Да кто вас держит? Бедняжка. Не стоило вчера столько пить. Но нельзя же как свинья: поел, поспал в чужой кровати — и за дверь. Кто вас воспитывал?

— Бабушка, — непонятно с какой целью соврал Климов.

— Наверное, вы ее плохо слушали.

— Она умерла, когда мне было четыре года.

— Нормальному человеку этого времени хватило бы. В тюрьме за четыре года люди очень сильно меняются, — сказала Василькова и пояснила на всякий случай: — Я столько отчетов перечитала. Один знакомый мужик запустил в архив Мосгорсуда по уголовным делам. Жадный, блин, только за мзду.

Климов вздохнул и откинулся на подушки.

— Когда женщины ругаются, у меня сразу охота пропадает.

— Пропасть может лишь то, что было в наличии, а я ничего не почувствовала.

— А значит, все-таки хотели почувствовать?

— Какой смысл обсуждать упущенную возможность?

— А если она не совсем уж упущена?

— Не вижу вариантов.

— Странно для женщины с воображением.

— Не надо путать литературу с е…лей.

— Все! Я пошел.

Василькова разозлилась:

— Ну-ну! Только подальше. За ворота.

— За ворота не могу, я еще слишком слаб, — жалобно отозвался гость, вовремя спохватившись и вспомнив, что идти ему некуда.

— Тогда ступайте на кухню пить кофе. Я скоро присоединюсь.

Зазвонил телефон. Писательница лениво протянула руку и нажала на кнопку громкой связи.

— Алло! Не разбудил? — послышалось в микрофоне.

— Будем считать, что нет.

— Добрый день! Это Игорь Куделин. Для меня готова «рыба»?

— Пока нет.

— Побойтесь Бога — я не успею к сроку!

— Я боюсь только немощи. А не успеешь — не получишь денег. Все, Игорек.

И Василькова отключила телефон. Климов оживился:

— А, так значит, подмастерья все-таки в наличии имеются! Недаром я краем уха слышал — на вас работает свора борзописцев.

— Они у вас слишком большие. Уши. Древние говорили, что люди с большими ушами счастливчики и долгожители.

— Древние тоже могли ошибаться. А у вас какие?

Василькова подергала себя за бриллиантовую сережку:

— У меня маленькие. Что касается помощников… Вы верите, будто Роден собственными руками слепил все свои статуи? Боюсь польстить сравнением неутомимому московскому грузину, но он тоже неестественно плодовит. А творческие вещи вынашиваются, как дети. Прежде чем родить, их надо зачать и выносить, иначе получатся уродцы, раздражающие глаз. То, что модного скульптора показывают по телевидению в грязном переднике и с куском глины в руках, еще ни о чем не говорит или, напротив, говорит очень о многом. Желающих и даже умеющих творить — более чем достаточно, но рынок не способен переварить много имен. Просто моя работоспособность выходит за пределы журналистского воображения. Конечно, мне готовят кое-какие предварительные материалы, роются в архивах, сверяют, проверяют, копаются в справочниках и словарях, ищут синонимы, прописывают детали, несущественные эпизоды. Они талантливые ребята, часто намного талантливее меня, и я их люблю, поэтому даю заработать. Вот есть замечательный писатель-деревенщик Вася Репкин. Ну и кто его читает? Свои, вологодские, и критики — такие же никому неизвестные репкины. Его книги в столице и не издаются, и не продаются, живет случайными приработками, в безвестности. Типичная писательская судьба. Чтобы выбиться на мировой уровень, нужно быть упертым, как Джек Лондон или Хемингуэй. Но и среди гигантов мысли — больше никому неведомых, чем знаменитых. Случай поднял меня на высоту, которой я не заслуживаю, но молчу почтительно — нельзя выпендриваться перед судьбой. Вам, человеку постороннему, с литературной тусовкой не связанному, могу признаться — мне надоело писать! Выковыривать из себя ощущения, подыскивать нестандартные словечки и сравнения.

Василькова говорила доверительно, и Климов проникся сочувствием.

— Завяжите! Что вам, денег не хватит дожить в тепле?

— Я так устроена, что впечатления разорвут меня на части, если от них не избавиться. Моей жизнью давно управляет воображение. Оно не только не оставляет мне выбора, но внушает, что, работая над рукописью, я — нигде, я — никто, я — делаю, что хочу. Когда мыслишь напряженно, жизнь представляет интерес. К тому же есть обязательства! Чтобы их нарушить, нужно умереть, но вы же отказались, а без компании скучно. У меня пятилетний кабальный контракт с издательством — роман в месяц! Эти договоры вроде фаустовской сделки: пока не исполнишь, будешь жива. Хороший крючок для неустойчивой психики, не правда ли? Поэтому и деньги беру вперед. Если дают. И долги тоже есть. Уверяю, что трачу больше, чем зарабатываю. Конечно, не раздаю направо и налево. В основном брошенным детям и больным, тем, кто страдает больше меня. Но ведь раздаю. Чтобы не подкладывать свинью мифическим дальним родственникам, я все свое хозяйство завещала государству. Пусть поворачивается, а то отсидело задницу на теплой нефти.

— Предусмотрительно. А кошки?

Рина долго смеялась.

— Кошки — это сильный аргумент! Для них отдельные средства лежат в надежном банке на чужое имя. Но не возражаю, если животных усыпят и кремируют вместе с хозяйкой. В конце концов, они славно пожили. Знаете, у них маникюр!

— У котов?! Я себе никогда не делал.

— Потому что плебей.

— Потому что мужчина, — сказал Климов, одним махом пересек кроватное пространство и обнял Рину так крепко, что ей стало больно.

— Не распускайте руки!

— А ноги можно?

— Вы мне слишком нравитесь, чтобы начинать так быстро и скомкать всю красоту одним грубым движением.

— Ну, раз пока нельзя ничего, дайте хоть совет — как жить.

— Совет. Хитрец! Проще пустить вас под одеяло. У меня нет мудрости, только ощущения. Поезжайте в деревню, где остались одни старики и непаханые поля до горизонта, — у них и спросите. А я кто? Я — клоун, развлекающий городского жителя, уставшего от неразрешимых социальных проблем. Неужели вы думаете, мои басни будут читать бесхитростные люди, которые трудятся с утра до вечера?