Узники вдохновения

Василькова помолчала, покрутила стакан с розовой пенной смесью. Спросила с любопытством:

— Почему вы меня не опровергаете?

— А надо? Я не умею. Могу наблюдение.

— Гоните.

— Я всегда летаю, а тут так получилось — ехал в поезде, в литерном вагоне, разумеется: шелковые занавески, искусственные цветы на столиках, кофе в фарфоровых чашках. Ехал по самому центру России, по плодородному Черноземью, заметьте, про которое сказано: воткни оглоблю — вырастет дерево. Пейзаж однообразный, унылый, словно из черно-белых фильмов о войне с немцами, я даже своим глазам не поверил. На станциях бабы — в телогрейках, в домотканых платках, торгуют вареной картошкой с солеными огурцами, яблоками в ведрах, пепси-колой. И никакой тоски — в глазах тупая веселость, привычная забота о прокорме. Едем дальше — опять бабы, теперь в оранжевых жилетках, шпалы таскают. Словно советская власть и не кончалась. Когда им рожать?

— Да, Зиновьев прав, — вздохнула Василькова. — У нашей страны никогда не будет светлого будущего. И не только у нашей. Человечество перестало понимать, для чего существует, и погибнет от собственной глупости.

— А Зиновьев, он кто? — спросил бизнесмен, демонстрируя серость.

Рина улыбнулась: гость не знал модного философа, по происхождению русского, по национальности еврея, обосновавшегося в Германии, и нисколько не смущался своей неосведомленности. Непривычно для мужчин ее круга и так мило. Пожалуй, он вообще ни на кого из прежних не похож, и пока не ясно — хорошо оно или плохо. Василькова засмеялась, а Климов, получив характеристику Зиновьева, скривился:

— Эти всё знают. Свою богоизбранность разменяли на западный образ жизни. Что смешного, если теперь не евреи, а русские — первые в очереди на заклание?

Василькова вдруг опять стала серьезна.

— Ничего. Вопрос в том — спасется ли нами мир?

— Если всякая конкретная эпоха конечна, то, значит, имеет свой частный апокалипсис, но физическое время беспредельно. Это обнадеживает. — Он поднял стакан. — Ваш компот чертовски хорошо пьется.

— Ура! Выпьем и не будем плакаться друг другу в жилетку, потому что мы не жертвы, жертва — бомжиха с Большой Никитской. Это такие, как она, создавали богатства страны, которыми теперь пользуется новый класс имущих, а старых цинично вытолкнули на обочину подыхать. Мы же с вами кое-как приспособились и теперь должны собрать в кучку все силы и выпрыгнуть из нынешней жизни, из ничтожества литературы, из вашего грязного рынка, потому что это путь, который надо пройти, чтобы снова научиться доставать другую луну с другого неба.

Климов притих — то ли честно пытался проникнуть в смысл сказанного, то ли был сражен крепостью «компота». Глаза его осоловели. Однако писательница привыкла работать ночами, для нее время сна еще не наступило, и она решила взбодрить квелого мужчину.

— А знаете, вы чудесный собеседник! Как неожиданно обретаются единомышленники! Я давно такого не имела. Не припомню, когда меня понимали! — воскликнула Василькова с чувством и вдруг расстроилась: — Со стороны сложно увидеть, как мне плохо. Я одинока. Не потому, что это удел любого творца, а как-то глубже, трагичнее. В моем окружении свежие, искренние люди — редки. Вы показались интересным. Учтите, я говорю правду только по большим праздникам, это — правда, специальный концертный номер для вас. А вообще, писатель, по атрибуту, профессиональный лжец, потому что есть такой феномен — можете назвать его парадоксом: ложь всегда выглядит убедительнее правды. А поскольку человеческая природа вообще склонна к вранью, писателем быть несложно — на это способен каждый второй. Трудно быть хорошим писателем. Хороший я или плохой — не суть, главное, я выскочила из небытия и достигла всего, к чему стремилась, и даже большего. А хочется плакать. Обыкновенная несчастливая баба. Когда была бедной — не любили, потому что бедная, стала богатой — потому что богатая. Некрасивая! Так некрасивых большинство, если это жизнь, а не кино. Неужели во мне нельзя найти ничего, за что можно полюбить меня саму, а не эти треклятые деньги?

Климову сделалось жаль белобрысую даму. Лечь, что ли, с нею в постель, где обычно философские рассуждения благополучно заканчиваются? Но оставалось легкое ощущение, что его ведут. Страдала она всерьез или фантазировала?

— А я думал, вы счастливы.

Он пробовал почву, но не рассчитал, что чутье у Васильковой, как у спаниеля. К тому же она никогда не забывала, что быть до конца откровенной — непродуктивно.

— Счастье — понятие, а творчество — процесс: пока творите, вам хорошо, процесс закончился, и вы снова впадаете в отчаяние.

Хозяйка подняла на гостя затуманенные глаза и добавила проникновенно:

— Извините. Не хочу вас разжалобить или соблазнить. Просто иногда необходимо откровенно выговориться. Как выплакаться. Освободиться от темных назойливых образов из сна, от душевной боли.

— С вами многие хотели бы общаться.

— Но я не хочу. Интересные люди заняты собой и собственными проектами, а неинтересные только отнимают время. Подруги мои высказывания принимают с женским поправочным коэффициентом, что меня раздражает. Мы же ничем не связаны, с вами мне проще, не боюсь даже уточнить — хорошо.

— По вашему поведению не скажешь. Морочить голову вы мастер.

— Неблагодарный. В моих словах и поступках нет второго плана, а если и проскользнет — это только профессиональная привычка, от которой я сама устала. Здесь вы можете быть самим собой и чувствовать полную свободу. Внутри этого кирпичного забора все возможно и ничто не осуждается.

Лицо мужчины отразило скепсис.

— Не верите? — спросила писательница, мгновенно развязала пояс и сбросила канареечный халат.

6

— Ну вот, а ты боялась, — сказал интерн, задергивая молнию на брюках.

— Я не боялась.

— Да? Молодец. Понравилось?

— Не очень. Любопытно немного.

Интерн удивился:

— Какая-то ты чудная. Мне такие не попадались.

— А таких больше нет, — сказала Рина и громко засмеялась, некрасиво обнажая бледные десны.

Интерн вдруг занервничал.

— Ты, это, не особенно болтай. Поняла?

— Не-а, не поняла. Сейчас подол задеру и пойду по всем палатам показывать, как глобально я изменилась.

Она зажала бумажку с таблетками в кулаке и опустила в карман халата.

— Ну, мне пора.

— Двигай. Насчет беременности не беспокойся. Тебе на днях такую порцию «химии» впарят, что никакой зародыш не удержится, самой бы ноги не протянуть. А про болезнь — не переживай. После операции проживешь лет пять. Зачем тебе на такой срок две сиськи, одной обойдешься. Ваты в лифчик положишь. Резаных, без груди, много.

В порыве жалости он даже приобнял девушку за плечи. Она брезгливым движением сбросила с себя его руки.

— Я же сказала — таких нет.

Рина шла по больничному коридору уверенной походкой. Всего час назад она пугливо заглянула в кабинет ночного дежурного, чтобы попросить вторую таблетку транквилизатора. Скорее всего откажут. Но молодой врач-интерн проявил участие — он томился от скуки и боролся со сном, поэтому подробно расспросил пациентку, которой нужно было выговориться. Дурнушка расплакалась и все подробно рассказала.

После того, как ей объявили, что пункция из грудной железы положительная, стадия болезни вторая и операция будет радикальной, Рина не могла спать. Перед хирургией полагалось облучение, от него вылезут волосы, а после операции — курс химиотерапии, которая сделает из нее инвалида. Как только в палате выключали свет, Рину начинало трясти, руки леденели, воздух со свистом пробивался через бронхи.

О, наша жизнь! Непонятная, малосмысленная. Зачем ты дана? Много боли и пота, мало удовольствия. Почему человек создан так, что определяющим является физическая или душевная боль? Боль может унизить, превратить в животное, уничтожить как личность. И человек сопротивляется, строя жизнь таким образом, чтобы защититься от страданий. Рина вспомнила совсем маленькую девочку, которая сидела в очереди к врачу на коленях у матери и беспрерывно с надеждой повторяла: «Мне ведь не будет больно, правда?» Если первородный грех лежит в основе истории человечества, объясните в конце концов, что нужно сделать единожды, собрав мужество и сцепив зубы, чтобы его искупить. Но жестоко длить испытание страхом из поколения в поколение.