Узники вдохновения
Шрифт:
— Ну, бесхитростных не осталось даже в тундре. Но слышал новую версию — слово спасет мир, как прежде, с тяжелой руки Достоевского, упрямо твердили, что мир спасет красота.
— К словам я отношусь скептически. Слова — по разным причинам — обман. Этот мир уже ничто не спасет.
— О чем бы мы ни говорили, вы возвращаетесь к апокалипсису. Так жить нельзя.
— А мне и не хочется.
— У вас депрессия.
— Точнее не скажешь.
— Есть верное лекарство. На себе испытал.
Писательница проявила готовность слушать.
— Нужно очень сильно вообразить одну из двух вещей, — убежденно продолжил Климов, — так сильно, чтобы аж затрясло. Ненависть или любовь.
Василькова разочарованно усмехнулась. Ни хрена себе! Но, когда выбора нет, попробовать
— Меня и любили-то всего один раз.
— Один раз — это много, — серьезно отозвался Климов. — Воображайте.
И деликатно отвернулся, чтобы она могла сосредоточиться.
И Рина вспомнила. Зима, мороз, машина не заводилась, а такси поймать не удалось. Она едет с мужем в троллейбусе к его друзьям то ли на день рождения, то ли на вечеринку. Из кармана пальто у Валерия торчит серебряное горлышко бутылки шампанского, а у нее на коленях перевязанная бумажной бечевкой серая картонная коробка с тортом. Она сидит на переднем сиденье, а он стоит спиной к водительской кабине и смотрит на нее. Они только что вылезли из теплой постели, где занимались любовью, и им еще жарко, и еще не ушло ощущение совместного полета. Валера смотрит сияющими глазами, она видит, что нравится ему, и он нравится ей. Он засмеялся, и она тоже засмеялась. У него лицо некрасивое, со сломанным носом, и очень смешное, только глянуть — и сразу хочется улыбаться. Она его очень любит. Она счастлива, и он тоже, иначе не смотрел бы так, у всех на виду. Окна покрывал толстый слой инея, и они проехали свою остановку, а потом бежали, скользя по заснеженному тротуару в обратную сторону, и хохотали, а она все время видела перед собой этот взгляд, описать который не взялась бы и теперь, поднаторев в сравнениях. Просто сердце уходило в пятки и во рту пересыхало.
Познакомились они в магазине: Рина выбирала себе перчатки, а здоровый амбал с бритой головой на толстенной шее попросил совета — почему-то не у продавщицы, а у нее, — что подарить невесте. Тогда он впервые посмотрел на нее таким взглядом. Больше они не расставались, через три дня уже спали в одной постели, а через месяц поженились. Непонятно зачем. Возможно, он боялся ее потерять, возможно, и она боялась того же. Потом узнала, что ее муж — известный боксер в тяжелом весе, — ну, что ж, в конце концов, кто-то кому-то должен бить морду, если за это хорошо платят. А он с изумлением обнаружил, что жена — писательница, и пожал плечами: писательница, так писательница, тоже профессия, не хуже других, хотя платят мало. Собственно, обоим было все равно, поскольку их души признавали себя родственными независимо от внешних условий.
За то недолгое время, что они жили вместе, наверняка еще случались прекрасные мгновения, но ее память избирательно запечатлела как высший миг счастья именно этот зимний троллейбус. Воспоминаниями о нем она поддерживала себя, когда Валера после тяжелого нокаута попал в отделение неврологии городской больницы. Рина бросилась к заведующему: может, нужны редкие лекарства, особый уход? Милейший врач ее успокоил — абсолютно все необходимое есть и делается в соответствии с лечебным планом. В реанимацию никого не пускали, но нянечка, которой Рина совала в карман деньги, чтобы была повнимательнее к больному, уверяла, что мужчина уже встает с койки в туалет. И только когда дежурный врач по секрету посоветовала принести дорогие препараты, поскольку в наличии только традиционные, от которых проку мало, но сообщать об этом родственникам не полагается по инструкции минздрава, Рина прорвалась в палату интенсивной терапии. Валера лежал в блевотине, на мокрых простынях, почти без сознания. Фрукты, которые она ежедневно передавала, хранились в тумбочке, по ним деловито ползали тараканы. В тот же день она под письменную ответственность перевезла мужа домой, заложила в ломбарде шубу и пригласила частного врача, который начал интенсивное лечение. Вскоре
Валера уже мог сидеть, однако лучше ему не стало, мозг стремительно превращался в желе.Радостные картинки зимнего троллейбуса стали мутнеть, таять, как мираж, сквозь них все отчетливее и безжалостней проступала реальность. У мужа так сильно тряслась голова, что ложка стучала о зубы и еда текла по подбородку, по груди, на стол и колени. Потом, один за другим, начали отказывать все органы. Он мучился от боли, кричал по ночам и перестал вставать. Рине приходилось ворочать 130-килограммовое беспомощное тело по нескольку раз на день, менять памперсы, не спать ночами. Она отупела от усталости и забросила сочинительство. Иногда, в забытьи, ей мерещилось, как муж тянется к ней для поцелуя, глаза у него начинали блестеть, а губы вспухать. Очнувшись, Рина рычала, как зверь: человек, который лежал с нею рядом, ничем не напоминал прежнего Валерия. Будь он в светлой памяти, Рина предложила бы ему таблетку.
В то время у нее были две близкие подруги. Каждая замечательная на свой лад. Алина — бойкая радиожурналистка, для которой в принципе не существовало патовых ситуаций. Она с редким энтузиазмом бралась за любые, в том числе и моральные проблемы из чистого альтруизма.
— Ты знаешь — у меня всегда все схвачено. Есть уникальная возможность устроить твоего мужа в больницу для тяжелых на сколько хочешь, хоть навсегда. Двоюродный брат жены моего первого мужа служит охранником в хосписе, — сказала подруга, прикрывая рот рукой и закатывая выразительные глаза.
— Не шепчи, он все равно не слышит.
— Кто его разберет, — опасливо покосилась журналистка на огромное неподвижное тело. — Поправится — накостыляет.
— Не поправится.
— Тем более, пора наконец заняться собой и творчеством. Одному знакомому парню, режиссеру на телевидении, срочно нужен сценарист. Он о тебе уже знает. Если бы я умела писать, как ты, сама бы пошла. Очень перспективно.
— Пока Валера болен, я не могу его бросить, — возражала Рина.
— Ах, оставь эти мелодраматические сюжеты! Что значит бросить? Ему же ничего не нужно, только подтирать задницу. За деньги — желающих достаточно. Люди-то у нас сплошь бедные. Поверь, ты заработаешь в разы больше, чем заплатишь.
Рина поверила и прекратила знакомство с радикальной девицей.
Другая подруга — очень умная, хорошая и довольно известная поэтесса Катя Егорова. Настолько идеальная по своим человеческим качествам и взглядам, что Рина относилась к ней с некоторой опаской — вдруг рассеется словно туман? Вживую таких идеальных женщин просто не может быть. Но Катя была. В свое время она хлопотала за начинающую детективщицу и помогла найти первого издателя. Когда Валерий заболел, часто звонила, искренне сочувствовала, изредка забегала, доставала редкие лекарства. Спортсмен всегда лежал в свежей рубашке, умытый, надушенный. Голову с кружком лысины он привык брить, поэтому Рина и к этому приловчилась.
Как-то поэтесса в приливе восхищения сказала:
— Бедная моя, бедная, как же надо любить, чтобы нести такое бремя!
Катя была единомышленница и сверх того — радетельница, поэтому Рина призналась честно:
— Я его теперь не люблю. Считайте, что его как личности больше нет — что же здесь любить? Он больше не приносит мне радости. Да и супружеский долг — чушь собачья. Я делаю, потому что у него, кроме меня, никого нет. Обидно только, если это будет тянуться долго, а мне смертельно хочется писать.
С тех пор поэтесса не приходила и не звонила, из чего Рина сделала ряд выводов. Первый. Если правду мало кто смеет говорить, то еще меньше готовых ее слушать. Люди так устроены, что думают о себе лучше, чем есть на самом деле. Это такой массовый гипноз. Второй. Человек, который со стороны кажется идеальным, умеет хорошо и глубоко прятать свои недостатки не только от посторонних, но и от себя самого. Он привыкает к своему замечательному образу и довольству собой как к естественному состоянию и уже не только не хочет знать правды о себе, но и боится узнать что-нибудь недостойное о тех, с кем общается, словно недостатки других могут опорочить его самого.