В дальних плаваниях и полетах

Он сделал шаг, но в то же мгновение сорвались и покатились грохочущие бревна. Могилевича сбило с ног, и он исчез в серой мгле…

Минутой позже «Челюскин», задрав корму с беспомощным винтом, навсегда погрузился в океанскую пучину.

В огромной бурлящей воронке закружились обломки. Льды медленно сходились над местом катастрофы.

На плавучем белом поле Чукотского моря, далеко за Полярным кругом, остались сто четыре человека.

Ветер бешено гнал клубы снежной пыли.

ЛАГЕРЬ В ЧУКОТСКОМ МОРЕ

Все было кончено — все, что связывалось с привычной судовой жизнью, с размеренным, упорядоченным бытом, удобствами, будничными заботами и радостями.

Каждый из участников похода по-своему переживал гибель «Челюскина». В последние часы было не до размышлений о будущем, но теперь тревожные мысли овладели людьми. До ближайшего берега более полутораста километров, да и там — безлюдная тундра, нескончаемые снежные пространства с редкими чукотскими стойбищами. Дальше к востоку, у Берингова пролива, — арктический поселок Уэлен, где, кажется, есть самолет и, конечно, собачьи упряжки… А как невообразимо далеко Москва, Ленинград, большие и шумные города!.. На родине еще не знают о катастрофе. Поспеет ли помощь до того, как очередное сжатие сокрушит ненадежное пристанище экспедиции, или придется, не дожидаясь выручки, двинуться по ледяным полям пешком? Путь к побережью долог и опасен, он по плечу только физически крепким, тренированным, испытанным полярникам. А что будет с женщинами и детьми?..

В первые же часы у челюскинцев появилось множество существенных дел. Надо было позаботиться о крове, тепле, горячей пище; надо было поразмыслить о многом таком, что на судне делалось «само собой». В неотложных хлопотах тонули беспокойные думы.

В полумраке группа челюскинцев ставила просторную палатку для женщин и детей. Вспыхнул одинокий костер. Кто-то возбужденным голосом рассказывал: «А я чайничек нашел. Растопим снег и напьемся горяченького». Передавались вести: «Идите к большому торосу за теплыми вещами… Возле ближней трещины раздают консервы и галеты…» Слышалось: «А куда девали фанеру?.. Гвоздей не видели?.. Кто знает — посуда уцелела?..» Предприимчивый буфетчик, прозванный на корабле кормильцем, подсчитывал спасенную утварь: «Котел есть… Вилок много, а вот ложек — кот наплакал… Четыре чайника. Кастрюль и сковородок ни одной. Кружек хватит на всех. Примусов двенадцать, керосинок пять, камельков девять…»

Загорались огоньки, свет «летучих мышей» озарил палатки.

Подсчитали продовольственные запасы: их должно хватить месяца на два. Удалось спасти консервы, галеты, масло, сыр, сушеный картофель, какао, муку, сахар, крупу, сгущенное молоко, три свиные туши… Можно и медведей добыть: уцелели пять ружей, семь пистолетов, ящики с порохом и патронами.

«Все будет в порядке, все образуется!» Никто не произносил этих слов, но они угадывались в тоне голосов, в шутках, в звонких ударах топоров на стройке общежития. И уже витало в лагере чье-то крылатое выражение: «Полярные робинзоны».

Группы у костров поредели, челюскинцы разбрелись по своим пристанищам, утих говор. Еще пуще завыла пурга, била снежной крупой по брезенту палаток, где в меховых мешках крепко спали утомленные люди.

В небольшой парусиновой палатке тусклое пламя освещает фигуры в долгополых малицах и ватниках. Радисты Эрнст Кренкель и Сима Иванов склонились над аппаратом. Закоченевшими пальцами Кренкель настраивает приемник. Вот послышался дробный стук неведомой станции, свист, кваканье саксофона… Еще поворот ручки, и радист попадает на знакомую волну Уэлена. Там работает комсомолка Людмила Шрадер; несколько недель она поддерживала связь с «Челюскиным». Кренкель слышит, как девушка спрашивает у мыса Северного: «Нет ли у вас вестей о «Челюскине»? Он не отвечает на мои вызовы».

На берегу еще не знают о катастрофе, но молчание судовой радиостанции породило нарастающую тревогу. Точки и тире врываются в эфир. Слышно, как Уэлен и Северный уславливаются вести непрерывное наблюдение.

Кренкель включает передатчик и долго зовет береговые станции, но никто не откликается.

Надев малицу, радист выбирается из палатки и, стараясь не сбиться с тропы, заносимой снегом, бредет к начальнику экспедиции. На мгновение он теряет след и тут же ныряет в сугроб у большой палатки. Оттуда слышны женские голоса:

— Не мерзнете?

— За маленькую боюсь, на душе неспокойно…

Наконец Кренкель добирается до палатки Шмидта:

— Отто Юльевич, материк не отвечает.

— Пробуйте еще и еще! Добейтесь связи во что бы то ни стало, важнее нет у нас задачи.

^{Выдающийся советский ученый, исследователь Арктики академик Отто Юльевич Шмидт.}

Кренкель возвращается к себе. Снова и снова берется за ключ. Торопливо несутся в эфир позывные Уэлена и Северного. Ответа по-прежнему нет. Томительно проходят часы. Радисты поочередно сменяются у передатчика. Неодолимо тянет ко сну, трудно устоять против внезапно охватывающего оцепенения. Однотонный стук ключа навевает дремоту. Сгорбившись перед камельком, Кренкель ежится, вздрагивает, словно его лихорадит. «Та-а — та-та — та-а» — отстукивает Сима Иванов и снова напряженно вслушивается… Что это? Неужели налаживается?.. Так, так… Есть! Услышали!..

— Уэлен отвечает! — во весь голос кричит Сима.

Кренкель вскочил.

— Что? Давно? Долго я спал? Почему не разбудил? — бормочет он.

— Да ты почти не спал. Может быть, минутку или две. Уэлен отозвался только что, вот сию…

Не дослушав, Кренкель во весь дух несется через торосы и сугробы к Шмидту:

— Связь есть!

Начальник экспедиции и радист ползком забираются в «радиорубку». Кренкель протягивает журнал:

— Пишите, Отто Юльевич.

— Уэлен может обождать? Будет большой текст, предупредите.

Иванов подносит фонарь. Начальник экспедиции пишет первое донесение со льдины:

«Москва Совнарком СССР копия Главсевморпути…»

Кренкель отстукивает свои позывные — те же, что были у «Челюскина». Теперь береговые радиостанции слушают, ждут.

Из ледового лагеря в эфир уходит радиограмма, помеченная номером первым, дата — 14 февраля:

«13 февраля, в 15 часов 30 минут, в 155 милях от мыса Северного и в 144 милях от Уэлена «Челюскин» затонул, раздавленный сжатием льдов. Уже последняя ночь была тревожной…»

Эту радиограмму спустя несколько часов мы с волнением читали в Москве, на улице Горького, где тогда помещалась редакция «Правды».

НА ПОМОЩЬ!

Жизнь и борьба небольшого отряда полярников, оказавшихся на льдине в далеком Чукотском море, взволновала советских людей. В редакции не прекращались телефонные звонки: «Что в лагере? Какие новости? Можно ли сбросить с помощью парашюта посылки на льдину?»

Из Винницы и Иркутска, Петрозаводска и Баку, из районных центров и колхозов приходили в редакцию письма; авторы их советовали применить всевозможные спасательные средства — от аэросаней и воздушных шаров до мощных тракторов с гигантскими санями на прицепе. Хватало и фантастических проектов. Пылкий прожектер из Саратова настойчиво предлагал в экстренном порядке оборудовать и испытать придуманную им конструкцию — «аэроспас». С полной серьезностью он рекомендовал: спустить с борта самолета на длинных металлических тросах «нечто вроде люльки, которой пользуются маляры при наружной окраске зданий», а «когда люлька достигнет льда, в нее усядутся два человека, и экипаж самолета, накручивая трос на барабан, поднимет их в кабину»… Многие проекты, предлагаемые от чистого сердца, были сродни «аэроспасу» — смелы, но неосуществимы.

На улицах, в трамваях, магазинах, фойе театров и кино завязывались дискуссии. Припоминали случаи кораблекрушений, спорили об особенностях арктического климата, свойствах полярных льдов. Раскрыв газету, первым делом искали сообщений из челюскинского лагеря.

Как-то ранним утром я увидел толпу возле памятника Пушкину на Тверском бульваре. В газетной витрине только что вывесили свежий номер.

— Нам не видно, читайте вслух, — требовали из задних рядов.

Послышался громкий голос добровольного чтеца: