В доме Шиллинга

– Гмъ… Я очень рдко разспрашиваю брата и принимаю событія, какъ они есть, – отвчала ему мать, не прерывая своего занятія. – Братъ гораздо раньше инженера зналъ объ этомъ, но боялся хлопотъ и риска предпріятія… Но родился маленькій Витъ, возстановился родъ Вольфрамовъ, и новыя пріобртенія сдлались обязательными.

– Боже мой, неужели эта лихорадочная жажда пріобртенія будетъ продолжаться вчно, мама? Мн казалось, что твоя семья уже давно иметъ больше, чмъ нужно.

Маіорша съ ужасомъ поглядла кругомъ и потомъ смрила сына долгимъ укоризненнымъ взоромъ, – въ немъ не было ни малйшей искры фамильнаго духа Вольфрамовъ!

– „Больше, чмъ нужно!“ Подобная мысль еще никому и въ голову не приходила въ монастырскомъ помсть, не только не высказывалась вслухъ, – легкомысленный окликъ спугнетъ робкое счастье, какъ лунатика, и опрокинетъ его. Въ нашемъ семейств никогда не говорятъ о денежныхъ длахъ, замть это! – заявила она ему ршительно и рзко. Она повернулась къ умывальнику и стала лить себ на руки свжую колодезную воду. – Твой поздний обдъ готовъ, иди въ столовую, и я сейчасъ приду! – сказала она, взглянувъ на него черезъ плечо.

Это было сказано, какъ приказаніе. Феликсъ гнвно закусилъ нижнюю губу и пошелъ въ сосднюю комнату. Тамъ постоянно находился обденный столъ, а въ глубокой оконной ниш постоянно сидла хозяйка. Окна такъ же, какъ и кухонныя, выходили на задній дворъ, который былъ окруженъ хозяйственными строеніями и стной дома Шиллинговъ. Вдоль верхняго этажа строеній шла крытая галерея, куда выходилъ рядъ маленькихъ оконъ и узкихъ дверей нкогда монашескихъ келлій, – теперь это были амбары и кладовыя. На наружныхъ стнахъ висли сита и ршета, а на деревянныхъ перилахъ хлбные мшки и лошадиныя попоны. Висячая галлерея затемняла дворъ, а особенно комнату, передъ окнами которой еще вковой вязъ раскидывалъ свои могучія втви. Въ этомъ зеленоватомъ мутномъ свт, падавшемъ въ нишу, стоялъ рабочій столикъ, и кроткая совтница проводила тамъ часы отдыха своей скудной любовью брачной жизни. Кудахтанье и клохтанье куръ, мычанье коровъ въ стойлахъ, шмыганье взадъ и впередъ работниковъ и работницъ были единственными проявленіями жизни для одинокой затворницы.

Феликсъ вспомнилъ, какъ однажды въ воскресенье посл обда, думая, что ея строгій мужъ ушелъ, она поставила возл себя корзинку со своей спавшей маленькой дочкой. Вдругъ совтникъ вошелъ въ комнату. Бдная женщина испуганно вздрогнула, яркая краска разлилась по блдному лицу, наперстокъ, ножницы, иголки посыпались на полъ, а мрачный человкъ, бросивъ косой взглядъ на дтскую постельку, язвительно сказалъ, что здсь его столовая, а не дтская.

Этотъ случай живо вспомнился Феликсу при вход въ комнату, потому что на томъ самомъ мст спалъ теперь ребенокъ, но не въ простой корзинк подъ пестрымъ одяломъ, тамъ стояла теперь изящная колыбель съ зеленымъ шелковымъ пологомъ и такимъ же одяломъ поверхъ блой тонкой простыни… А у рабочаго стола на мст стройной кроткой женщины сидла толстая почти четыреугольная баба, повязанная по-деревенски платкомъ, съ грубымъ нахальнымъ лицомъ и вязала толстый чулокъ. Она не приподнялась, когда вошелъ молодой человкъ и продолжала качать ногой колыбель, – она прекрасно понимала, что кормилица теперь была главнымъ лицомъ въ монастырскомъ помсть.

Феликсу очень хотлось заглянуть подъ пологъ, чтобы увидеть лицо своего маленькаго спящаго двоюроднаго брата, но видъ служанки на мсте покойной тетушки возмущалъ и оскорблялъ его. Онъ молча слъ за столъ и досталъ изъ кармана кожаный футляръ, изъ котораго вынулъ серебряный столовой приборъ. Это была единственная фамильная вещь Люціана, которую раздраженная непримиримая женщина привезла съ собой изъ Кенигсберга, подарокъ ддушки давно уже умершаго полковника Люціана своему внуку Феликсу, которого онъ крестилъ. Съ тхъ поръ футляръ стоялъ въ самомъ темномъ углу шкафа, гд хранилось серебро. Во время своего продолжительнаго пребыванія въ монастырскомъ помсть юный владлецъ его случайно увидлъ старательно спрятанный ддовскій подарокъ; онъ тотчасъ же узналъ его и, несмотря на протесты матери, съ радостно бьющимся сердцемъ объявилъ его своей собственностью.

И теперь онъ отстранилъ простой накрытый для него приборъ и разложилъ свой серебряный. Въ эту минуту вошла маіорша. Она несла на поднос жаренаго цыпленка и салатъ изъ огурцовъ и, только что хотла поставить сыну горячую тарелку, какъ увидла серебряный приборъ. Она сильно покраснла и остановилась безъ движенія.

– Что же, нашъ приборъ недостаточно чистъ или приличенъ для тебя? – спросила она рзкимъ, прерывающимся голосомъ.

– Вовсе нтъ, мама, – возразилъ молодой человкъ и съ нжнымъ выраженіемъ въ лиц положилъ руку на ручку ножа, гд крупными буквами было вырзано имя Люціана, – но я такъ счастливъ, что имю въ употребленіи вещь, напоминающую старое время – съ этимъ сувениромъ я никогда не разстаюсь!… Я хорошо помню своего красиваго гордаго ддушку, хотя мн было всего четыре года, когда онъ умеръ. Папа…

Стукъ и звонъ заставили его вздрогнуть и опомниться, – первый разъ въ теченіе многихъ лтъ съ языка его почти безсознательно сорвалось дорогое для него слово „отецъ“, которое строгая мать запретила ему произносить, – и она стояла передъ нимъ разгнванная, съ сверкающими глазами. Отъ ея только что вспыхнувшаго было лица отхлынула вдругъ вся кровь, и невольно дрогнувшая рука уронила тарелку на полъ.

Кормилица вскрикнула, и ребенокъ въ колыбели тоже закричалъ.

– Еслибъ это зналъ совтникъ, госпожа маіорша! У Вита можетъ сдлаться припадокъ отъ испуга, – сказала дерзко кормилица и взяла на руки раскричавшагося ребенка. Къ величайшему удивленію сына гордая суровая женщина не возразила ни слова. Она помогла успокоить крикуна, потомъ собрала съ пола черепки и вышла въ кухню. Феликсъ зналъ, какъ страстно его дядя и его гордившаяся своимъ родомъ мать желали прямого наслдника имени Вольфрама, но онъ не подозрвалъ, какую власть имлъ этотъ малютка въ монастырскомъ помсть. Молодой человкъ съ какимъ-то ужасомъ смотрлъ на жесткіе черные волосы, торчавшіе изъ подъ сбившейся шапочки.

Еслибы совтница, имвшая пять двочекъ съ нжными блыми личиками и съ синими, какъ васильки глазками, могла заглянуть въ свое земное жилище, она бы очень удивилась, увидавъ цыганенка въ сын, который ей стоилъ жизни. Смуглое худое лицо съ торчащими ушами, длинные сухіе пальцы, двигавшіеся по подушк, точно лапки паука, – таковъ былъ наслдникъ монастырскаго помстья.

– Спи, крошка, спи, спи спокойно, какъ графъ! – запла кормилица и, укачивая ребенка, прошла мимо стола, отворила дверь и вошла въ сосднюю комнату. Это былъ рабочій кабинетъ совтника, очень большая комната, огромныя въ вид арокъ окна которой выходили на передній дворъ. Ребенокъ заснулъ, а кормилица открыла окно и обратилась съ грубыми шутками къ занятымъ во двор работникамъ – нчто неслыханное въ монастырскомъ помсть! Хотя все въ дом велось на мщанскій ладъ, но прислуга держалась строго, въ безусловномъ повиновеніи, почти рабств, – Вольфрамы умли заставить себя уважать.

Маіорша, которая между тмъ вернулась и поставила на столъ другую тарелку, взглянула искоса на окно, у котораго происходилъ шумный разговоръ, но не сказала ни слова. Холодное спокойствіе, снова появившееся на ея прекрасномъ лиц, сегодня впервые показалось ея сыну неестественнымъ и непріятнымъ, – нсколько минутъ тому назадъ онъ узналъ, что благоразуміе и разсудительность и все ничтожество повседневной жизни не могли затушить тлющую искру въ уголк ея души, и отъ одного слова вспыхнуло пламя…

Противъ обденнаго стола находилась грубая каменная арка двери, за которой поднималась лстница, ведшая въ коридоръ дома съ колоннами, соединявшій монастырскую кухню и столовую гостиницы, и такимъ образомъ эта дверь соединяла оба дома. При раздл монастырскаго именія дверь была заложена кирпичами, и практическіе Вольфрамы устроили въ углубленіи шкафъ. Этотъ шкафъ теперь отперла маіорша. Тамъ лежали хозяйственныя книги и на узкой полк стояла жестяная шкатулка, въ которую складывались деньги, получаемыя за птицу и молоко.

Феликсъ мрачно смотрлъ, какъ его мать вынула изъ кармана грубый кожаный мшечекъ и высыпала изъ него мелочь въ шкатулку. Она должна была теперь, какъ прежде бдная совтница, стоять за прилавкомъ и продавать молоко, ловить для чужихъ кухарокъ требуемую птицу, срзать въ огород салатъ и кольраби и считать гроши и пфенниги.

Кусокъ останавливался въ горл молодого человка: вдругъ кормилица громко взвизгнула у окна отъ удовольствія. Онъ бросилъ ножикъ и вилку и вскочилъ съ мста.

– И ты допускаешь такую вольность, мама? – спросилъ онъ раздражительно.