В гостях у турок

— Подите вы! Мало-ли что съ пьяныхъ глазъ говорится! — отвернулась отъ него та.

Заварили чай. Карапетъ не уходилъ. Онъ свернулъ папироску и подслъ къ столу.

— Давай, мадамъ, барыня-сударыня, и мн чаю, — сказалъ онъ. — Голова у Карапетки болитъ. Но Карапетка ой ой какой молодецъ! Онъ принесъ и лекарство.

Армянинъ ползъ въ карманъ шароваръ и вытащилъ оттуда маленькую бутылочну.

— Что это? Коньякъ? Ни за что не позволю въ нашей комнат пить! — воскликнула Глафира Семеновна.

Армянинъ выпучилъ глаза.

— Отчего, барыня-сударыня, ты сегодня такой птухъ? спросилъ онъ.

— Оттого, что не желаю, чтобы у насъ было пьянство.

— Пьянство! Фуй! Зачмъ такія кислыя слова, дюша мой? Я хочу полечить себя и твой мужъ, дюша мой.

— А я не позволяю.

Армянинъ покачалъ головой и спряталъ бутылку въ карманъ.

— Охъ, какой строгій у тебя мадамъ, дюша мой, эфендимъ! обратился онъ, къ Николаю Ивановичу. — Совсмъ такая-же орелъ, какъ мой покойница жена.

Вс молча пили чай.

— Ну, черезъ часъ надо въ Скутари хать, — сказалъ наконецъ Карапетъ.

— Я не поду, — обрзала Глафира Семеновна, сидя надувшись.

— Какъ не подешь, дюша мой, кума мой милой? Вчера общалась хать. А туфли покупать? А кладбище смотрть? А дервиши турецкіе видть?

— Да вдь вы опять напьетесь, потомъ и возись съ вами. Какое мн удовольствіе съ пьяными здить?

— Глаша, да гд-же можно напиться-то на кладбищ? Вдь мы на кладбище демъ, турецкое кладбище посмотрть, — началъ уговаривать Глафиру Семеновну мужъ.

— Кто васъ знаетъ! Вы и на кладбищ вино найдете!

— Ну, вотъ… Ну, полно… Да вдь тамъ, на кладбищ, мусульманскій монастырь, монастырь дервишей.

— Ахъ, ужъ я теперь и въ мусульманскіе монастыри не врю! — махнула рукой Глафира Семеновна, но все-таки сдалась. — Ну, вотъ что… — сказала она:- Я поду въ Скутари. Но какъ только я увижу, что вы хоть одинъ глотокъ вина сдлаете — сейчасъ-же я домой и ужъ завтра-же вонъ изъ Константинополя!

LXXXVI

Армянинъ Карапетъ опять въ новомъ черномъ сюртук безъ признаковъ блья, въ феск и съ суковатой палкой. Николай Ивановичъ въ барашковой шапк — скуфейк и въ легкомъ пальто. Глафира Семеновна нарядилась въ лучшее платье и надла внскую шляпку съ цлой горой цвтовъ. Они на новомъ мосту и направляются къ пароходной пристани, чтобы хать на Азіатскій берегъ, въ мстечко Скутари, расположенное противъ Константинополя. На пароходную пристань сходить надо съ моста. Она прислонена къ двумъ желзнымъ мостовымъ плашкоутамъ. На мосту по прежнему тснота. По прежнему пестрые костюмы разныхъ азіатскихъ народностей и турецкихъ женщинъ напоминаютъ маскарадъ. Балахонники собираютъ проздную дань съ экипажей и вьючныхъ животныхъ, но супруговъ Ивановыхъ Карапетъ ведетъ пшкомъ, такъ какъ мостъ и пристань находятся отъ ихъ жилища сравнительно близко. Армянинъ говоритъ Николаю Ивановичу:

— За коляска и за проздъ по мосту у тебя, дюше мой, двнадцать піастры въ карман остались, а на эти деньги мы можемъ на пароход у кабакжи выпить и голова своя поправить.

— Тсъ… — подмигиваетъ ему Николай Ивановичъ, чтобы тотъ молчалъ, и киваетъ на жену.

И вотъ они на старомъ, грязномъ турецкомъ пароход, перевозящемъ публику изъ Константинополя въ Скутари и длающемъ рейсы по Босфору вплоть до входа въ Черное море и обратно. Публики много. Во второмъ класс, черезъ который пришлось проходить, сидятъ прямо по полу, поджавъ подъ себя ноги, закутанныя турецкія женщины изъ простонародья, нкоторыя съ ребятишками. Ребятишки пищатъ, ревутъ, запихиваютъ себ въ ротъ куски благо хлба или винныя ягоды.

Нкоторые турки изъ палубныхъ пассажировъ улеглись на полу на брюхо и, какъ сфинксы, лежатъ на локтяхъ, поднявъ голову. Шныряютъ съ замазанными сажей лицами кочегары и матросы въ фескахъ. Пароходъ шипитъ машиной, стоитъ турецкій и греческій говоръ.

Билеты взяты перваго класса, и супруги въ сопровожденіи Карапета проходятъ въ первый классъ.

Каюта перваго класса помщается въ рубк и длится на дв части — общую и дамскую. Надъ входомъ въ дамскую каюту подъ турецкой надписью французская надпись: «Harem».

— Глаша! Смотри… Гаремъ… — указалъ Николай Ивановичъ жен на надпись, какъ-то особенно осклабился и спросилъ Карапета:- Что-же это за гаремъ?

— Гаремъ значитъ дамски каюта, эфендимъ. Если мадамъ, барыня-сударыня, хочетъ спать въ дамски каюта — она можетъ.

— А мы?

— Ой, нтъ! Турки за это побьютъ, — отвчалъ Карапетъ.

Въ общей кают перваго класса, состоящей изъ просторной комнаты съ диванами по стн и столами передъ ними, сидли фески въ усахъ и бородахъ, толстыя и сухопарыя, курили, читали газеты и пили кофе изъ маленькихъ чашечекъ, которыя разносилъ слуга въ феск, безъ пиджака и жилета, и въ пестромъ полосатомъ шерстяномъ передник. Были здсь и закутанныя турецкія дамы съ закрытыми черными и блыми вуалями лицами, очевидно, предпочитающія сидть съ мужчинами чмъ въ отдльной дамской кают. Тутъ же въ кают турокъ въ чалм продавалъ ковры. Онъ держалъ одинъ изъ нихъ на плеч и кричалъ по турецки и по-французски стоимость ковра.

— Вотъ, дюша мой, купецъ съ ковры пришелъ дураковъ искать, — указалъ армянинъ супругамъ.

— Отчего-же дураковъ? — спросила Глафира Семеновна.

— На базаръ въ Стамбул коверъ стоитъ триста піастры, а здсь онъ его прізжему человкъ изъ Европы за пятьсотъ продастъ.

Пароходъ тронулся. Николай Ивановичъ сказалъ:

— Чего-жъ мы здсь сидимъ-то? Надо идти на палубу виды смотрть.

Армянинъ встрепенулся.

— Идемъ, идемъ, эфендимъ. Здсь, дюша мой, на берегъ картины первый сортъ, проговорилъ онъ и повелъ супруговъ на верхнюю палубу, находившуюся надъ рубкой каюты.

Плыли по Золотому Рогу. Налво и направо, на Стамбулъ и на Перу и Галату открывались великолпные виды. Причудливыя постройки всхъ архитектуръ стояли террасами по берегамъ и пестрли то тамъ, то сямъ темною зеленью кипарисовъ. Сады въ Константинопол хоть и маленькіе, ничтожные, чередуются съ постройками. Пароходъ шелъ близъ стамбульскаго берега. Видно было, что цвлъ миндаль розовымъ цвтомъ, облпились, какъ ватой, своимъ обильнымъ цвтомъ вишневыя деревья. На гор красовалась Ая-Софія среди своихъ минаретовъ. Погода стояла прелестная. Свтило яркое вешнее солнце. Продувалъ легкій втерокъ.

— Глубоко здсь? — спросилъ Николай Ивановичъ Карапета.

— Дна не достать. Тысяча футъ, дюша мой. Пароходъ пойдетъ ко дну — прощай, не достать. Провалился тутъ разъ чрезъ мостъ наша одинъ съ каретой. халъ домой ночью съ хорошенькая француженка. А мостъ былъ разведенъ. Паша былъ пьянъ, кучеръ былъ пьянъ, французская дама была пьяная. Имъ кричатъ: «стой», а паша не слушаетъ, кричитъ: «пошелъ». И провалились въ воду. Три недли англичане искали — ни паша, ни карета, ни французская дама, ни кучеръ, ни лошади — ничего, дюша мой, не нашли.