В гостях у турок

Глафира Семеновна открыла глаза и щурилась на горвшую лампу.

— А гд-же нашъ проводникъ Нюренбергъ? — спросила она.

— Онъ убжалъ, барыня-сударыня, я говорю ему: жди. А онъ говоритъ: «я завтра приду», — отвчалъ армянинъ. — О, это тонкій каналья. Онъ хочетъ съ васъ и за завтра деньги получить. Ну, идемъ, дюша мой, эфендимъ, въ баню — обратился онъ къ Николаю Ивановичу.

Тотъ уже вытаскивалъ для себя изъ чемодана чистое блье.

— Да, да… сказалъ онъ. — Сейчасъ я буду готовъ. — А ты, Глаша, тмъ временемъ разберись въ нашихъ вещахъ, покуда мы будемъ въ бан. Я скоро…

— А зачево твоей барын не идти, дюша мой, въ баню съ Тамаркой? Вотъ Тамарка проводитъ, — предложилъ хозяинъ, кивая на дочь.

— Нтъ, нтъ, я дома останусь. Какъ я могу съ вашей дочерью въ баню идти, если она ни слова не знаетъ по-русски, а я ни слова по-турецки и армянски!

— Она, дюша мой, по-французски говоритъ. Она въ пансіонъ училась. Она тридцать словъ знаетъ. Скажи ей францусское слово, она сейчасъ пойметъ.

— Нтъ, нтъ. Вы идите, а я дома…

Николай Ивановичъ и Карапетъ отправились въ баню. Не взирая на то, что на улиц было совсмъ тепло, Карапетъ надлъ на себя теплое пальто съ краснымъ лисьимъ воротникомъ. Свой узелъ съ бльемъ и узелъ Николая Ивановича онъ надлъ на палку и палку эту перекинулъ черезъ плечо. Ходьбы до бани было нсколько минутъ, но идти пришлось по совсмъ темнымъ улицамъ. Лавки были заперты, окна въ турецкихъ домахъ закрыты ставнями и сквозь нихъ изъ жилья проникали только кое-гд полоски свта. То и дло пришлось натыкаться на цлыя стаи собакъ. Съ наступленіемъ темноты он уже не лежали около домовъ, а бродили отъ дома къ дому, отыскивая разные съдобные кухонные отбросы, накопившіеся за день и всегда выбрасываемые вечеромъ. Насчетъ уличныхъ фонарей не было и помину. Въ Константинопол освщаются газомъ только главныя улицы, да и то плохо, а бани были гд-то въ самомъ захолустномъ переулк. Карапетъ шелъ впереди Николая Ивановича и то и дло предостерегалъ его, крича:

— Камень! Не наткнись, дюша мой! Яма! Береги ноги, баринъ! Собачья маменька съ дти лежитъ! Возьми налво, эфендимъ!

Прохожіе встрчались рдко. Прозжающихъ совсмъ не было. Наконецъ, впереди блеснулъ красный фонарь.

— Вотъ гд фонарь, тутъ и баня, — указалъ Карапетъ и ускорилъ шаги.

Подходя къ бан, они встртили четырехъ закутанныхъ женщинъ съ узлами.

— Турецкія мадамъ изъ бани идутъ, — пояснилъ армянинъ и спросилъ:- Ты знаешь, дюша мой, эфендимъ, сколько турецкія мадамъ въ бан сидятъ?

— А сколько? — спросилъ Николай Ивановичъ.

— Часа пять — шесть сидятъ.

— Неужели? Посл этаго он и московскихъ купчихъ перещеголяли. Что-же он тамъ длаютъ?

— Шарбетъ… кофей… лимонадъ. Кишмишъ дятъ, воду съ варенье пьютъ, фисташки грызутъ.

Они подошли къ красному фонарю, и Карапетъ юркнулъ въ дверь, а Николай Ивановичъ вошелъ за нимъ. Пришлось спускаться внизъ нсколько ступеней, старыхъ каменныхъ, обглоданныхъ временемъ. Пахнуло тепломъ. Вотъ и еще дверь. Они отперли дверь и очутились передъ большимъ ковромъ, висвшимъ съ другой стороны. Его пришлось отмахнуть. Глазамъ Николая Ивановича представилась комната, уставленная нсколькими маленькими низенькими столиками. За столиками сидли полуголые люди въ бородахъ и усахъ, съ торсами, обвернутыми мохнатыми полотенцами и въ чалмахъ изъ такихъ-же полотенецъ. Они пили лимонадъ, кофе изъ маленькихъ чашечекъ, курили кальяны и играли въ шахматы или въ домино. Налво высилась буфетная стойка, заставленная фруктами, вазами съ вареньемъ, сифонами зельтерской воды, а за стойкой помщался человкъ съ тонкими, но длинными усами на пожиломъ желтомъ лиц, въ феск и въ жилет. Въ глубин комнаты, сзади столиковъ, виднлось нчто врод амфитеатра въ нсколько уступовъ и на нихъ диваны съ лежащими краснолицыми бородачами и усачами, сплошь завернутыми и покрытыми мохнатыми полотенцами и въ чалмахъ изъ тхъ-же полотенецъ. Нкоторые изъ нихъ также курили кальянъ, а на низенькихъ табуреткахъ около нихъ стояли чашечки съ кофе или бокалы съ лимонадомъ…

Карапетъ велъ Николая Ивановича именно съ этому амфитеатру. Они протискались мимо столиковъ и отыскали два порожніе дивана.

— Ну, вотъ, дюша мой, и наша турецкой баня. Давай раздваться, — сказалъ Карапетъ и крикнулъ что-то по-турецки.

Въ одно мгновеніе какъ изъ земли выросли четверо молодцовъ съ раскраснвшимися тлами, обвязанными отъ колнъ до таліи полотенцами, и бросились стаскивать и съ Карапета и съ Николая Ивановича одежду и блье. Это были баньщики и вмст съ тмъ прислуга въ банной кофейн. Одинъ изъ нихъ былъ съ бритой головой и съ длинной мдной серьгой въ лвомъ ух. Онъ усердствовалъ надъ Николаемъ Ивановичемъ, раздвая его. Карапетъ сказалъ ему по турецки, что онъ раздваетъ русскаго. Бритый молодецъ улыбнулся, оскаливъ блые зубы, хлопнулъ себя въ знакъ почтенія къ гостю ладонью по лбу и съ такимъ усердіемъ рванулъ съ ноги Николая Ивановича сапогъ, что чуть самого его не сдернулъ съ дивана.

— Тише, тише, лшій! — крикнулъ на него Николай Ивановичъ. — Чуть ногу не оторвалъ.

— Это онъ радуется, дюша мой, что русскаго человка раздваетъ, — пояснилъ армянинъ. — Ну, вотъ ты сейчасъ увидишь, эфендимъ, наша турецкая баня. О, наша турецкая баня горячая баня! Жарко теб, дюша мой, будетъ.

— Ну, вотъ! Будто я не привыкъ у насъ париться! Я паръ люблю, — отвчалъ Николай Ивановичъ и прибавилъ:- Ничего. Ужъ если турокъ вашъ жаръ выдерживаетъ, то неужели его русскій-то человкъ не выдержитъ!

LXXIX

Когда Карапетъ и Николай Ивановичъ раздлись, банщики тотчасъ-же накинули имъ полотенца на бедра и начали длать изъ нихъ юбки, закрпляя на таліи концы.

— Зачмъ мн юбку? Не надо, не надо! — упрямился Николай Ивановичъ, сбрасывая съ себя полотенце передъ недоумвавшими банщиками, но Карапетъ остановилъ его:

— Нельзя, дюше мой, эфендимъ. Въ Турціи совсмъ голого человки въ бан не моются. Ты видишь, у всхъ юбка.

— Глупый обычай. Отчего-же у насъ въ Россіи безъ всякихъ юбокъ и полотенецъ, какъ мать родила, въ бан моются?

— То русскій манеръ, баринъ, а это турецкій манеръ. Надо закрыться.

Николай Ивановичъ послушался. Ихъ повели въ баню. Распахнулась узенькая, низенькая дверца, и они очутились въ небольшой комнат съ каменнымъ плитнымъ поломъ, плохо освщенной керосиновой лампой. Половину комнаты занимало каменное возвышеніе въ два уступа, нчто въ род нашего полка, но поднятое не выше, какъ на аршинъ отъ пола. На этомъ возвышеніи покоилось нсколько бородатыхъ и усатыхъ турокъ, распростертыхъ на брюх или на спин, тяжело вздыхающихъ или кряхтящихъ и бормочущихъ что-то себ подъ носъ.

Это былъ передбанникъ, гд вымывшіеся въ бан отдыхали, намреваясь перейти въ раздвальную или кофейную комнату. Температура передбанника была не высокая, но каменный полъ горячій. Сопровождавшіе Николая Ивановича и Карапега баньщики тотчасъ подставили имъ по пар котурнъ, — деревянныхъ подошвъ съ двумя высокими каблуками и ремнями, которые должны облекать ступню.

— Что это за инструменты? — удивился Николай Ивановичъ.

— Деревянные башнаки, дюша мой, который ты долженъ надть на нога, — отвчалъ армянинъ.

— Зачмъ?

— А чтобъ теб не горячо было для твои нога, эфендимъ, когда мы въ горячая баня войдемъ.

— Что за глупости!

— Надвай, надвай, баринъ. Ногу обожжешь. Въ турецкая баня не паръ, а жаръ. Горячаго полъ, горячая стны. Тутъ снизу горячо. Надвай… Вотъ такъ!

Армянинъ влзъ на котурны, сразу сдлавшись на четверть аршина выше, и зашагалъ, постукивая по плитамъ деревянными каблуками. Влзъ и Николай Ивановичъ, сдлалъ два шага и тотчасъ-же свалился.

— Не могу я въ вашихъ колодкахъ. Ну ихъ съ чорту! — отпихнулъ онъ котурны. — Я такъ…

— Горячо будетъ, дюша мой, — предупреждалъ его армянинъ.

— Вытерплю. Мы, русскіе, къ жару привыкли.

Армянинъ сказалъ банщикамъ что-то по-турецки. Т сомнительно посмотрли на Николая Ивановича и повели его въ слдующую комнату, взявъ подъ руки.

— Не надо, не надо. Я самъ… отбивался онъ отъ нихъ.

Слдующая комната была большая, высокая, съ куполообразнымъ стекляннымъ потолкомъ. Посредин ея возвышался опять каменный полокъ, но не выше полуаршина отъ пола. На полк этомъ лежали въ растяжку красныя тла съ обвитыми мокрыми полотенцами бедрами и нжились, кряхтя, охая и тяжело вздыхая. А двое турокъ, — одинъ съ сдой бородой и бритой головой, а другой молодой, красивый, въ усахъ, съ поросшей черными волосами грудью, сидли другъ передъ другомъ на корточкахъ и пли какую-то заунывную псню. Старикъ турокъ особенно жалобно выводилъ голосомъ и плъ зажмуря глаза.