В «игру» вступает дублер

— Вег! Вег! Шнеллер! — прикрикнул на неё один из солдат и махнул рукой, показывая, чтобы она поскорее уходила.

Анна побежала вверх по улице и обернулась уже на повороте. Оттуда видела, как солдаты поволокли к подоспевшей машине окровавленного юношу. Кто он? Почему в него стреляли среди бела дня? А вдруг это тот, кого она ждёт? Или тот, кто пустил ракету? Ни узнать что-либо, ни сообщить она не может — идти к Петровичу на кладбище нельзя, пока не явится человек с паролем, этот наказ она хорошо помнила, а сам он не появлялся с тех пор, как принёс рацию.

Петрович почему-то назвал радиопередатчик «Юркой». И вот «Юрка» стоит в бездействии, и она тоже ничего не делает. Только ждёт. Так было приказано: никакой самодеятельности, только ждать. А может, и надо научиться терпеливо ждать своего часа? Она читала, что выдержка — одно из главных качеств разведчиков. Но выдержка и бессмысленное ожидание не одно и то же. И какая она разведчица? Ей доверили лишь маленькую часть тайны, и то, кажется, на всякий случай. Может, её помощь вообще не понадобится?

Анна вдруг вспомнила лицо юноши, лежавшего в крови на дороге. Очень хорошее лицо, открытое. А если это всё-таки тот, кого она ждёт?

Придя домой, Анна стала с нетерпением ждать отца. Он хорошо знал виллу, и ему приказали почистить трубы, отладить краны — словом, навести порядок во всех коммуникациях. В общем, дел там хватало, и он ходил на работу ежедневно с утра до вечера. Когда отец вернулся, Анна встретила его тревожным вопросом:

— Ты ничего не слышал, схватили того, кто стрелял из ракетницы?

Анна старалась говорить спокойно, но на последних звуках голос её осёкся, и она принялась кашлять, делая вид, что горло перехватило простудой.

— Не слыхал, — медленно сказал отец. — А ты простудилась? Много бываешь на улице?

Анна хотела ответить, что не так уж и много, только по необходимости, но отец перебил:

— Ты, если не в управу, то сиди дома. В городе такое творится… Опасно. Поесть я и сам принесу.

Медлительный Вагнер не спеша ушёл на кухню. Анна взяла с этажерки первую попавшуюся книгу, попыталась читать. Это были стихи Омара Хайяма. Изящные восточные рубаи, полные глубокого значения.

Откуда мы пришли? Куда свой путь вершим? В чём нашей жизни смысл? Он нам непостижим. Как много чистых душ под колесом лазурным Сгорает в пепел, в прах, а где, скажите, дым?

Она никогда не задумывалась над тем, в чём смысл её жизни, какой след оставит. Ей казалось, что он был сам по себе определён, как у всякой женщины: работа, любовь, семья, дети…

Так как будто всё и начиналось. Работа в школе ей нравилась. Любви, правда, пока не дождалась — студенческие симпатии не в счёт. Но она ещё молода, всего двадцать один год. Если бы не война… А теперь всё так изменилось, что с любовью придётся подождать до победы, до полного разгрома фашистов. И она обязана внести свою лепту в общую победу над врагом.

Мысли Анны прервал стук в дверь.

Допрос

Ларский стоял у двери директорского кабинета, словно не решаясь двинуться дальше. Тот, кто собирался его допрашивать, чуть поморщился, пытаясь что-то вспомнить, но, оставив эту попытку, уже бесстрастно смотрел ему в лицо, и Сергей догадался: не вспомнил!

— Имя, отчество и фамилия! — поторопил его прыщавый и добавил не без ехидства: — Или не успели придумать?

Сергей молча смотрел в его прищуренные жёлтые глаза и медленно доставал из кармана паспорт. «Не узнаёт, не узнаёт», — вертелось в голове. Он так же медленно подал паспорт. За эти несколько секунд Сергей сумел успокоиться и сконцентрировать внимание на прыщавом, будто и не замечая того, который сидел по другую сторону стола в форме гестапо.

— Какого чёрта! — вспылил желтоглазый. — Я хочу это услышать от тебя!

— Я думал, что документу больше веры, чем моим словам, — спокойно ответил Сергей. — Ларский Сергей Иванович, помощник художника.

Прыщавый хмыкнул и заметил с сарказмом:

— Может, Ла-а-арин? Как у Пушкина?

«Пока не узнаёт, но всё-таки встревожен», — подумал Сергей.

— Нет, именно Ларский.

— Он у нас работает помощником художника, — с готовностью подтвердил Кох. — Поступил ещё в Ленинграде… Ах, извините, в Петербурге. Хотя… Но как же теперь именовать этот город?!

Кох совсем запутался и умолк. Гестаповец молча разглядывал Сергея, потом полистал его паспорт и, указав длинным сухим пальцем на дату рождения, так же молча поднёс к глазам прыщавого. Тот опять язвительно хмыкнул, обращаясь к Сергею:

— Двадцать семь лет, а ты не на фронте?

— Тяжёлое урологическое заболевание, — спокойно ответил Ларский и достал из кармана медицинскую справку.

Желтоглазый, прищурившись, внимательно прочитал документ и, быстро объяснив гестаповцу по-немецки, отдал справку и паспорт Сергею.

— Ну, хорошо, — заключил он, снова придавая своему голосу как можно больше сарказма, — с биографическими данными всё ясно. Но сейчас вы станете утверждать, будто этих людей не знаете и в лицо никогда не видели.

Перейдя на «вы», прыщавый с ехидной улыбкой положил на стол несколько фотографий. С одной из них, совершенно новенькой, без единого пятнышка или излома, смотрел майор Игнатов. Спокойное лицо, чуть насмешливый взгляд.

— Нет, почему же, — возразил Сергей, — видел два раза вот этого. — Он небрежно ткнул пальцем в фотографию Игнатова.

— Где? Когда? — быстро спросил желтоглазый, а гестаповец при этом молча впился глазами в Сергея.

— Здесь, в театре. У него было литерное место в первом ряду партера.

— Когда видели в последний раз?

— Не помню, — пожал плечами Сергей. — Может быть, с месяц назад или недели три… Ну, ещё при прежнем… порядке.

— Что вы знаете об этом человеке?

— Ничего.

— Припомните хорошенько.

— Мне нечего припомнить.

— Вам, конечно, известны, господин художник, приказы немецкого командования о том, кого мы награждаем, а кого расстреливаем? Так вот, если вы захотите нас провести, мы вас расстреляем. Запомните: награждаем и расстреливаем. Подумайте, что вас больше устраивает.

Желтоглазый выпалил это единым духом, и в голосе его было столько торжества, будто и в самом деле от него зависело, расстрелять человека или наградить. Как решительно причислил он себя к завоевателям. И это Витька-прыщавый!

Возвращаясь с допроса, в фойе Сергей столкнулся с художником — Григорием Николаевичем Пашиным. Тот, как обычно, взлохмаченный и небрежно одетый, семенил, пригнув голову к правому плечу. Он всегда так ходил, будто кто-то невидимыми нитями резко потянул правую половину тела книзу. Увидев помощника, расстроенный чем-то художник обрадовался: