В июне тридцать седьмого...

Женщина не ответила, сделала шаг, оказавшись под вывеской, написанной ядовитой коричневой краской: «Чаловский райком ВКП(б)», нерешительно спросила:

— Может, ишо раз у дверь шумнуть?

— Не пустить! — убеждённо сказал мужик.

И женщина вдруг запричитала хотя и тихим, но дурным голосом.

— Чо же тако деется, люди добры?.. Как жить-то, Господи, вразуми!..

— Да не скули ты! — зло перебил мужик, скрутив наконец «козью ножку».

— Ой, Прохор, — не унималась женщина, — видать, конец нам пришёл... Говорила те, не ставь нову избу. В старой бы как-нибудь. Глаза б никому не колола...

Тут мужик вдруг отшвырнул в сторону нераскуренную «козью ножку», решительно, с возгласом: «Я щас!» — пошёл было от крыльца, но женщина проворно сбежала со ступенек, преградила ему путь:

— Ты ета чо?

— Щас до избы добегу! — заполошно, с придыханием сказал мужик.

— А дале?

— Топор возьму! Порешу ирода! Всё одно...

Женщина бухнулась на колени, обхватила ноги мужика, запричитала в голос:

— Ой, Проша! Да ты в своём ли уме? Как топор возьмёшь да сюды, — они враз ету... контр... контрреволюцию!.. Не пущу! Не пущу... Как же я с детями-то?..

Григорий Наумович Каминский не мог больше всё это слущать. И неловко было, и тяжело. Он вышел из-за угла, спросил шутливо:

— Что за шум, а драки нет?

Женщина проворно вскочила на ноги, и теперь они оба со страхом и недоумением смотрели на Каминского. Но тут же заросшее лицо мужика стало хмурым и решительным.

— Али ишо один уполномоченный? — спросил он. И, всмотревшись в Григория Наумовича, вдруг возбуждённо, радостно даже развёл руками. — Постой! Вот те раз! Никак, товарищ Каминский?

— И я глядю... — нерешительно сказала женщина. — Вроде знакомый!

— Откуда вы меня знаете? — Он тоже старался вспомнить...

— Да уж знаем... — Мужик опять стал хмурым и, похоже, насмешливым. — В Туле сколь раз речи ваши зажигательные слыхал. Землю, мол, крестьянам!..

— Ой! А ишо чай мы в трактире умеете пили! — Женщина засветилась неподдельной радостью. — Такой трактир знатный был, прямо над рекой Упой. Ишо гармонисты играли затейливо! А с вами барышня-раскрасавица и господин очень картинный!

И в один миг Каминский всё вспомнил: трактир Соборнова, Олю Розен, Мигалова, редактора кадетской «Свободной мысли», горячий самовар, серые тёплые бублики... А за соседним столом — два солдата и баба, которая всё щупала свой мешок, лежащий у её ног.

Как давно всё это было! В другой, в другой жизни!..

Мужик между тем продолжал своё:

— Ета нынче мы стали столичными. Район наш к Москве сдвинули. Тольки... Усе без разницы...

— Это как — без разницы? — спросил Григорий Наумович Каминский.

— А так! — ожесточённо, с яростью сказал мужик. — Шо на тульской земле, шо на московской... Везде мужику однова!..

— В райком партии по колхозным делам пришли? — спросил Григорий Каминский.

— По колхозным, родимый, по колхозным, — затараторила женщина с жалкой, подобострастной улыбкой. — Только на порог не пущаить...

— Это кто же не пускает? — спросил Каминский.

— А партейный секретарь наш, — зло, ненавистно усмехнулся мужик. — Кто ж ишо? Товарищ Воронков! Он тожить в больши начальники произошёл...

— Вот как! — Каминский уже открывал дверь. — Ладно... Идёмте! У товарища Воронкова во всём разберёмся. У меня к нему тоже разговор есть. — Он пропустил вперёд мужика и женщину, которые подталкивали друг друга, обретая решимость. — Прошу! Прошу!

По заплёванному коридору попали в сиротливую приёмную с голыми окнами. Им навстречу было ринулась от стола с допотопной машинкой, похожей на первый советский трактор, молодая женщина со скуластым решительным лицом, но, увидев Григория Наумовича, оробела.

Каминский открыл дверь с табличкой «Первый секретарь» и опять пропустил вперёд мужика и женщину. Все трое оказались в кабинете.

Кабинет был обширен, пуст. Только большой письменный стол с телефоном, портрет Сталина над ним (живописец изобразил вождя в строгом сером кителе, с трубкой в руке; орлиный взор устремлён в лучезарное будущее). Вдоль стен стояли канцелярские стулья.

Из-за стола поднялся человек лет сорока в таком же, как у вождя, полувоенном кителе, с белым шрамом на левой щеке, от уха до рта, и Каминский вспомнил его в солдатской шинели, в трактире Соборнова...

На лице хозяина кабинета возникла суровость и власть.

— Сызнова? — загремел он, переводя белый, разъярённый взгляд с мужика на женщину. — Я какой приказ дал? Товарищ Егорова! Почему пущаешь? — Дверь приоткрылась, и в ней возникло испуганно-преданное лицо секретарши. — У меня отчёт! Не позволю...

— Что не позволите, товарищ Воронков? — перебил Григорий Наумович, и, похоже, только сейчас секретарь райкома партии обратил внимание на Каминского. — Людей в свой кабинет пускать не позволите?

Секретарша испуганно-бесшумно прикрыла дверь.

— Вы кто такой? — Однако Воронков весьма и весьма сбавил тон. — Ваши документы!

— Прошу! — Григорий Наумович подал секретарю райкома удостоверение.

— «Председатель Колхозцентра при Центральном комитете...» — полушёпотом прочитал партийный секретарь. — Товарищ Каминский! — В голосе смешались испуг и подобострастие. — Как же я сразу не признал! Позвонили бы... Встренул бы, как положено...

Григорий Наумович усмехнулся:

— А как положено?

— Может, отобедаете? — суетливо продолжал Воронков. — Я мигом...

— Ишь, заегозил! — злорадно сказал мужик, усаживаясь на стул; рядом с ним на краешек стула села женщина.

— Отобедать, конечно, не мешало бы, — сказал Каминский. — Да я вот, пожалуй, к товарищу... — Он повернулся к мужику: — Как ваша фамилия?

Женщина опередила мужа, проворно вскочив со стула:

— Заикины мы!

— Вот у Заикиных и отобедаю. — Григорий Наумович улыбнулся. — Если пригласят, конечно.