В июне тридцать седьмого...

— Честно говоря... — смешался Григорий, — ещё не решил окончательно. — На лице Криницкого промелькнуло недоумение. — А вы?

— Я поступлю в Московский университет, на факультет медицины. Я предлагаю вам, Григорий, вместе готовиться к экстерну. Здесь нужен напарник. — Он помолчал. — Напарник, наделённый целеустремлённой волей. А такая воля у вас есть, я это понял…

— Польщён, — не сдержался Григорий.

— Значит, вы принимаете моё предложение? — спросил Александр.

— Принимаю! — Григорий ничего не мог поделать с собой — вызов прозвучал в его голосе.

— И отлично, — невозмутимо сказал Каминский. — Сегодня же и приступим. Необходимо составить план занятий и определить время. Для меня лучше подходят поздние вечера. Днём занят.

— Я тоже занят весь день. А где будем заниматься?

— Предлагаю у меня. — В голосе Александра прозвучало смущение. — Комната в нашем распоряжении, все книги, необходимую литературу я приготовил.

«В доме генерал-губернатора! — весело подумал Каминский. — Ничего себе!»

— Принимается! — сказал он. — И... Знаешь что? Давай всё-таки на «ты», а? Не очень-то я приучен к церемониям, честно говоря.

— Ну... — помедлил Александр Криницкий, и слабый румянец появился на его щеках. — Если не приучены... Согласен! — И он сдержанно улыбнулся.

— Гора с плеч! — засмеялся Криницкий. — А какое второе предложение?

— Это даже не предложение... Скорее просьба. — Александр внимательно, напряжённо смотрел в глаза Григория. — После занятий я практикую в военном госпитале на Дворянской. В доме купца Сазонова. Знаете?.. Знаешь?

— Знаю.

— Там совершенно не хватает медицинских работников. — Теперь Александр Криницкий был само волнение. — Особенно сестёр милосердия. И вот я — брат милосердия. Будь и ты братом. Братом страждущих. Может быть, ещё кто-нибудь из гимназистов согласится, из твоих знакомых, на кого можно положиться...

— Когда ты идёшь в госпиталь? — перебил Каминский.

— Сразу после занятий.

— Пойдём вместе!

...То, что увидел Григорий в военном госпитале, размещённом в доме купца первой гильдии миллионера Сазонова на Дворянской улице, потрясло его. Все комнаты роскошного двухэтажного особняка были тесно заставлены одинаковыми железными кроватями, на которых лежали раненые, искалеченные солдаты. Кровати стояли в коридорах, даже на широких лестничных площадках обоих этажей. Стоны, невнятные выкрики, бормотание. Искажённые мукой молодые и пожилые липа, окровавленные повязки, лихорадочный, воспалённый блеск глаз. Войдя в первую комнату вместе с Александром Криницким, Григорий несколько мгновений не мог дышать: тяжёлый дух гниющей плоти, медикаментов перехватил горло, подкатывала тошнота.

— Через несколько минут привыкнешь, — сказал Александр. — Дыши ртом.

Им навстречу шла девушка в сером халате с красным крестом; усталое лицо, совсем юное, было отмечено состраданием и терпением.

— Здравствуйте, Саша! — Голос был тихим, ровным. — Вы с пополнением? Прекрасно! Меня зовут Дарьей. — Она протянула Каминскому узкую руку.

— Григорий.

— Тогда я на второй этаж. А вы, господа, здесь... Саша знает. — Она улыбнулась Григорию, и улыбка сделала её очаровательной. — Новых привезли этой ночью.

Дарья ушла.

— В эту палату поступают новые, — сказал Александр. — Сейчас, я только схожу за халатом.

Григорий Каминский стоял среди изувеченных людей, стонущих, находящихся в беспамятстве, спящих, смотрящих в одну точку бессмысленными глазами. Сердце его разрывалось от жалости, внезапной безысходной тоски. И от полной беспомощности.

— Братцы! — Он не узнал своего голоса. — Кому что надо?

И сразу задвигались вокруг тела, потянулись к нему руки...

— Сынок, воды...

— По нужде бы... Не могу!

— Письмецо Анастасье отпиши. Жив я! Жив!..

Появился Криницкий с двумя серыми халатами, и...

И всё смешалось, время исчезло. Или получило новый отсчёт.

Он подносил воду в жестяной кружке к спёкшимся чёрным губам, и об её край стучали зубы; приподнимал исстрадавшееся грязное тело и, задыхаясь от зловония, пропихивал под пах судно; вёл молодого солдата с лицом, заросшим редкой чёрной щетиной, в туалетную комнату, солдат повисал на нём тяжёлым неуправляемым телом, обдавал запахом сырой земли, пороховой гари, чего-то удушливо-кислого и всё шептал: «А он нас картечью, картечью!..» Писал под диктовку письмо Анастасье Ивановой в деревню Воробьёвка Сухиничской волости Калужской губернии: «Жив я, Анастасья, здоров. Только левую руку оторвало по самый локоть. А брата твово, Ивана, насмерть положило, так и передай Глафире, куда же теперя деться? Деток береги, Анастасья. Залечат меня, вернусь. Ничо. Как-нибудь обойдёмся тремя руками».

Потом они вместе с Александром переносили раненых в операционную, врач-хирург, грузный старик с курчавой головой, в грязном халате и в резиновых перчатках, перепачканный кровью, коротко поздоровался с Каминским, и Григорий испытал на себе магнит его изучающего глубокого взгляда.

— Я Сокольского отпустил поспать часа на три, — сказал он Александру. — Вторые сутки без сна. Вы поассистируйте мне. Начнём вот с этого молодца.

На операционный стол положили пожилого солдата, который находился в беспамятстве, на бескровном сером лице жутко закатились под лоб глаза, обе ноги были спелёнуты единым марлевым куском, и под ним ощущалось кровавое месиво.

Александр и молодая полная сестра стали разбинтовывать ноги.

Григорий Каминский отвернулся...

— А вы идите в палаты, — сказал хирург, опять внимательно заглянув в глаза. — Помогайте Даше. Она тоже — вторые сутки на ногах. — Старик помедлил. — Вы в госпитале впервые? — И, не дождавшись ответа, добавил: — Из вас получится врач. Если вы этого захотите.

...Опять всё смешалось: стоны, зловонные судна, умоляющие глаза, бред, ругань: «Ваша благородие, ета за что ж меня так?..»; «Воды, водицы испить...». Кровавые бинты, вши, ползущие по солдатской рубахе на часто, судорожно вздымающемся животе; одобряющая, светлая улыбка Дарьи; «Братцы! Ложись! Артиллерия бьеть!»; горячие, сухие руки хватают его за руки: «Доктор, доктор! Дайте лекарства, чтоб помереть. Нету силов...»

Появился Александр Криницкий, и на его сером халате Григорий увидел пятна крови, как не на месте расцветшие розы.

— Как тот солдат, с ногами? — спросил Каминский.

— Он умер, не приходя в сознание. Поздно: гангрена.

Дальше втроём — Дарья, Григорий, Криницкий — делали всё, что надо было делать, и душа Каминского была исполнена добра, гнева, жажды неустанной деятельности во благо людей, и — непостижимо! — смерть, которая была здесь рядом, не воспринималась чем-то мистическим, непостижимым, страшным — она стала такой же естественной, как жизнь.

...Делая всё, что надо делать, Каминский украдкой наблюдал за своим новым другом и не узнавал Александра Криницкого — исчезли медлительность, подчёркнутое хладнокровное спокойствие. Александр всё делал быстро, точно, выверенно и в то же время... Как определить? Всё он делал с поправкой на добро, на внимание и любовь к людям: проходя мимо, поправлял сползшее на пол одеяло, единым точным движением клал голову на подушку и дружески улыбался; во время перевязки, успокаивая, говорил несколько тихих одобряющих фраз. И поражало лицо Александра — оно буквально преобразилось: на нём отражались сочувствие, страстное желание помочь всем, чем только возможно, ощущение чужой боли и страдания как своих. Лицо было прекрасно...