В июне тридцать седьмого...
Шрифт:
Слушая Ольгу, Каминский видел, чувствовал: всё, что она говорит, что исповедует, — её глубокие убеждения, от них она не отступится. Сильный характер, самостоятельность в суждениях, серьёзное отношение к жизни — всё это было новым в Ольге. Во всяком случае, для Каминского.
«Нет, не Павел Емельянович, — мучительно рассуждал Каминский, — не отец внушил ей эти новые взгляды. Когда бы он успел? Переворот, или почти переворот в мировоззрении, произошёл в ней уже здесь, в Петербурге. Так, может быть, молодой князь Алексей Воронцовский, этот знаток русской средневековой истории?»
Но спросить
...Они обогнули Зимний дворец, пересекли Сенатскую площадь и оказались на шумном и многолюдном Невском проспекте.
— Я провожу тебя до Николаевского вокзала, — сказала Ольга, — но отправления поезда ждать не буду. Ты не обижайся, так лучше. — В её голосе послышались слёзы. — У тебя вещи где?
— В камере хранения.
Невский сиял огнями. Мимо проносились роскошные кареты и легковые машины. Из кофеен и ресторанов пахло дорогой вкусной едой. Навстречу валила пёстрая, возбуждённая толпа. Казалось, никакой войны нет, столица живёт своей привычной жизнью. Однако Каминский заметил, что много на тротуарах рабочих и солдат, среди них больше хмурых, решительных лиц...
Они остановились у парапета Аничкова моста, смотрели на тёмную воду канала, в которой медленно плыли пятна льда, — петербургская весна 1915 года выдалась поздняя.
— И всё-таки я скажу тебе сама, — быстро, горячечно заговорила Ольга. — Вижу, ты сам не спросишь. Понимаю: тебе это... — На слове «это» она сделала ударение. — ...Тебе это уже не важно. Но... Пусть всё будет ясно до конца.
— Ты о чём, Оля? — Он уже понимал, о чём...
— С Алексеем мы друзья, только друзья, понимаешь? — Ольга спешила, спешила высказаться. — Нас объединяет общность взглядов...
— Ах, общность взглядов! — не выдержал Григорий.
— Да! Представь себе! Всё остальное выдумал отец. — И теперь она говорила совершенно спокойно. — Ещё там, в Италии. Ведь он прожил в Ницце с нами целый месяц. С отцом Алексея, князем Александром Николаевичем Воронцовским, наш папа в давнишнем знакомстве. Вот они вдвоём и напридумывали, так сказать, заочно просватали нас. Без меня меня женили. И — всё! Хватит об этом! — Ольга отвернулась, смотрела на толпу, плывущую мимо них в смутном свете жёлтых фонарей.
— Но почему ты не дождалась меня прошлым летом? — Голос Григория сорвался от волнения.
— Почему? Тебе сказать почему?
— Можешь не говорить, и так всё ясно: тебя уговорил отец, доказал, что тебе со мной не по пути. Так, наверно...
— Так, так! — И он увидел, что глаза Ольги наполняются слезами. — Не по пути. Только не отец!.. Может быть, он лишь помог мне понять окончательно...
— Что понять? — перебил Каминский.
— Ты помнишь свои письма, которые писал мне из разных городов? — требовательно спросила Ольга.
— Ну... Помню... помню, конечно.
— В каждом письме... обязательно, обязательно! — ваша борьба, новые единомышленники, которых ты приобретаешь к своему делу, положение
рабочих, намёки на скорые перемены в России, во всех письмах ожидание революции. Ты её торопишь, торопишь буквально в каждой строчке писем...— Но, Оля! — воскликнул Григорий. — Всё, что ты говоришь... Это смысл моей жизни!
— Вот, вот! Именно! Это смысл твоей жизни. И если бы надо было ускорить наступление твоей революции, ты бы ей в жертву принёс всё! И меня в том числе... Мою любовь к тебе!..
— Оля, что ты говоришь? Опомнись!
— Нет, нет, это так. Молчи, пожалуйста! Прошу тебя: молчи, ничего не говори. Или я уйду. Я знаю, я чувствую, что всё именно так. Отец, если уж всё до конца, лишь помог мне разобраться, натолкнул на эти размышления. И в одном он прав наверняка: вы люди особой, страшной породы...
— Кто это мы? — перебил Каминский, и в нём поднималось ожесточение, непримиримость, он понимал: опять начинается политический спор.
— Вы — революционеры. — Ольга прямо, враждебно смотрела на него. — Для вас ничего больше не существует, кроме вашей революции. Ведь вы поёте в своём гимне: «Весь мир насилья мы разрушим до основанья...»
— Но как же иначе, Оля? Мир насилья сам не исчезнет!
— А дальше, дальше в этом гимне, — не слыша, лихорадочно говорила Ольга. — Какие ужасные чудовищные слова! «Мы наш, мы новый мир построим! Кто был ничем, тот станет всем!..» Кто был ничем — сразу всем? Интересно, что значит — всем? Какой смысл вкладывается в это «всем»? — Она взглянула на Каминского и вдруг зажала рот рукой. — Всё, Гриша! Всё, прости! Милый, прости меня! Мы больше не скажем об этом ни слова! И — пошли. Пошли! Ты опоздаешь на поезд.
Они шагали рядом по Невскому в бурлящей толпе — чужие, два мира, разделённые баррикадой.
Впереди была уже площадь Николаевского вокзала, заполненная извозчиками; среди лошадей и пролёток, как диковинные экзотические животные, стояли три легковые машины, поблескивая чёрным лаком.
— Простимся здесь, на углу, — нарушила молчание Ольга. — И я хочу сказать... Давай окончательно не потеряем друг друга. Кто знает, как всё сложится и в России, и у нас с тобой... Ты мне напиши, когда устроишься. Наверно, до конца мая я в Питере.
И они молча обнялись среди спешащей безразличной толпы. Первой отстранилась от него Ольга. Как тогда, в прошлом году в Минске, на железнодорожном мосту, соединяющем Брестский и Виленский вокзалы.
— Иди, Гриша, — прошептала она. — Да хранит тебя Бог...
Он попытался удержать её.
— Нет, нет, всё! — Ольга вырвалась из его рук.
Побежала.
Затерялась в толпе...
Неужели навсегда?
...Поезд «Петербург — Москва» летел через светлую апрельскую ночь.
Григорий Каминский бессонно сидел у окна. Бледный рожок месяца нёсся за голыми берёзами и тёмными елями, то появляясь, то исчезая опять.
И с беспощадной ясностью наш герой сказал себе: «Это так... Оля права. Смысл моей жизни — политическая борьба, революция. Но неужели на всё остальное меня нет? И на любовь?..»
По вагону, раскачивая квадратным фонарём, в котором прыгал коптящий красноватый фитиль, шёл заспанный проводник.
— Господа! Военный патруль. Приготовьте документы!