В когтях германских шпионов
Шрифт:
И вот, обезумевший, осиротевший отец — Прейскер, в порыве какого-то дикого садизма, зарезал его дочь, надругавшись над нею, — убежал и находится теперь в Лодзи. Убежал в одном сапоге…
Этот рассказ никого не удивил. Жестокость немцев хорошо знакома была многим из слушателей. Кто испытал ее на своём личном, горьком опыте, кто на примере своих близких и родных, замученных и расстрелянных…
Молодой еврей с черной бородкою и жемчужиной в галстуке, лодзинский обыватель, сообщил о разгроме целой семьи своего дяди, калишского купца Каплана… Шестеро детей Каплана, заколотых штыками, были положены в ряд на мостовой, и немцы запретили хоронить трупики. Голодные, бродячие собаки жадно
Вовка, относительно свежий человек в крае, холодел от ужаса и негодования, слушая эти рассказы. А их было много — рассказов… Чистенькая старуха, благообразная, в чёрном, все время плакала, вспоминая, как был замучен её сын-гимназист, по одному лишь подозрению, что он якобы стрелял из окна по проходившей немецкой колонне…
Вот и «польский Манчестер», с его сотнями труб, на громадном пространстве поднимавшихся над равниною. Но не дымились трубы. Ни одной струйкой… И в будний, рабочий день это производило какое-то жуткое впечатление…
Вовка остановился в «Гранд-отеле», вполне европейской гостинице — последнее слово комфорта — любой столице впору. Вялая, сонная, двигалась прислуга… И немудрено: из пятисот номеров только шесть было занято. Седьмой — Вовка. В широких, устланных ковром во весь пол коридорах пусто и тихо…
И надо же случаю: соседом Криволуцкого оказался Борис Сергеевич Мирэ. Вовка и помощник редактора газеты «Четверть секунды» несказанно удивились друг другу. Вовка не ожидал встретить Мирэ вообще и в таком фантастическом наряде — военного корреспондента — в частности. Борис Сергеевич дивился, в свою очередь, военной шинели и серебряным погонам, так преобразившим Вовку.
— Вот встреча!.. и знаете, Владимир Никитич, эта форма определенно идёт к вам! Вы мне так нравитесь больше, чем в штатском. А я сюда командирован газетой… Вернее, сам себя командировал. Я вместе с женой… Жена осталась в Варшаве… Сюда взять, с собою, знаете, небезопасно… Здесь, как на вулкане… Затишье, перед извержением Везувия… Того и гляди, могут прийти немцы…
Мирэ был во всем блеске… Пестрая куртка, пёстрые панталоны, которые он сам окрестил «фасоном зуав». У кожаного пояса висел — в новенькой, лоснящейся кобуре — механический пистолет. Ноги зашнурованы были в высокие, желтые, до колен башмаки. Словом, получался опереточно-воинственный вид, который можно было простить Борису Сергеевичу за его мягкую улыбку и обволакивающий взгляд таких близоруких глаз, смотревших сквозь пенсне.
— Как вы находите мое снаряжение?
— Вы напоминаете охотника за львами.
— Это пахнет уже Тартареном из Тараскона… Львиный охотник… Слишком много чести для немцев! Потому что какие же это львы? Скорее всего, гиены… Я здесь уже второй день. Впечатлений — океан!.. Многих успел расспросить, был у полицмейстера. Обязательный, милейший человек, но, увы, бессилен что-нибудь предпринять… Ах, эти немецкие фабриканты! Они даже теперь — громадная сила и никого не боятся. Волосы дыбом становятся, что они вытворяют. Государство в государстве… До сих пор переговариваются по телефону с Познанью и Силезией. И нельзя обнаружить этих телефонов, — так они искусно запрятаны. А какой приём устроили они своим любезным соотечественникам, когда те сюда впервые изволили пожаловать. На этой же самой Петроковской улице фабриканты угощали солдат жареной поросятиной, колбасою, выкатили несколько бочек пива… А офицерам задали шикарный банкет, с портретом Вильгельма среди тропических растений и разливанным морем шампанского… Но как они потом удирали… Немцы-гости! Как они удирали! Пехота лупила во все нелёгкие на мужицких телегах. Несколько сот лошадей загнали… А возниц-мужиков, вынужденных ехать под ударами прикладов, потом, в благодарность,
избили до полусмерти, оставив себе и телеги, и часть лошадей, не успевших лечь костьми после бешеной скачки на пространстве целых десятков вёрст. Вот вам немцы… Что вы делаете сейчас? Время обеденное… Давайте, посидим где-нибудь, на открытом воздухе.Я вам еще кое-что порасскажу…
Вовка в точности выполнил протелеграфированное ему Арканцевым поручение и на другой день вместе с Мирэ возвратился в Варшаву.
На Венском вокзале, пообещав друг другу свидеться, они разъехались. Мирэ отправился к себе, на Госпитальную улицу, в «пансионат» пани Кособуцкой. Вовка — в «Бристоль». Он весь горел нетерпением… Через минуту нежные, точёные, гибкие руки обнимут его… Через минуту — и у Вовки вдруг стало сухо во рту при одной мысли, какое блаженство наступит через минуту…
И он спросил главного портье, занимавшегося разборкою писем:
— Графиня Чечени у себя?
Портье смотрел на него каким-то бессмысленным взглядом.
— Графиня Чечени?.. Их нету… Она уехали… Совсем уехали!
— Куда? Не может быть!.. Вздор! Да говорите же толком!..
Но именно толку-то и не мог добиться от него Криволуцкий. Бросился к директору. Директор в своём кабинете распекал конторщика. Увидев Вовкину шинель, директор побледнел и осекся…
— Я ничего не понимаю… — волновался Криволуцкий. — Объясните же вы мне наконец, что такое с графиней Чечени?
— Графиня исчезла…
— То есть как исчезла… Она уехала? Куда? Оставила свой адрес?
— В том-то и дело, что не оставили никакого следа… Никто их не видел… Решительно никто… Её номер пришлось открыть, проникнув из вашего, потому что он был закрыт изнутри на задвижку… Мы до сих пор все ломаем головы.
Какое-то подозрение молнией обожгло вдруг Криволуцкого.
— Ну а тот американец-сосед?
— Господин Гудсон уехал в ту же ночь на позиции…
— Но не вместе же они уехали с графиней? — воскликнул Вовка, сознавая, что говорит глупость.
— Я же вам докладывал, господин Криволуцкий, что графиню Чечени решительно ни одна живая душа не видела… Следовательно, с господином Гудсоном графиня уехать не могла…
— Ничего не понимаю…
Действительно, Вовка решительно ничего не понимал, и кругом шла его бедная голова. Он выбежал из конторы, поднялся в лифте к себе. Из своего номера прошёл к Ирме. Гнетуще, уныло и так пусто, словно никогда и не жила здесь эта красивая, близкая ему женщина… Вот её чемоданы… Приведена в порядок постель… А Ирмы нет…
Подгибались колени в холодной, сжимающей грудь тоске, и он опустился на что-то первое попавшееся, тупо, бессмысленно озираясь…
Неужели бородавчатый господин оказался, в конце концов, Флугом? Но это же невероятно, чудовищно!.. Но если б и так… Если даже этот негодяй самый гениальный трансформатор и мошенник, не мог же он взять с собою Ирму, никем не замеченной. Для этого нужна шапка-невидимка. Или она была похищена раньше?.. Его охватило отчаяние. Лезли дрянные, мрачные мысли… Разлюбила, бросила? Но тогда… тогда она могла бы уехать, уехать вместе с вещами… И так, чтоб ее видели…
Может быть, Тамара знает что-нибудь? Он бросился отыскивать княжну. Ни Тамары, ни Сонечки не было дома. Ему сказали, что княжна в санитарном бараке, у Петроградского вокзала. Он плюхнулся в мотор… Загудела машина.
Одна из сестёр милосердия, к которой он обратился, указала:
— Княжна Солнцева-Носакина там, в глубине барака… Она делает перевязки…
Он побежал через весь барак, меж рядами лежавших и сидевших раненых. Вот и княжна, в сером балахоне и, как снег белом, головном уборе. Увидев, что Вовка вне себя, сама двинулась к нему навстречу.