В кварталах дальних и печальных

«Положив на плечи автоматы…»

Положив на плечи автоматы, мимо той, которая рыдала, уходили тихие солдаты прямо в небо с громкого вокзала. Развевались лозунги и флаги, тяжело гудели паровозы. Слезы будут только на бумаге, в небе нету слез и слова «слезы». Сколько нынче в улицах Свердловска голых тополей, испепеленных И летит из каждого киоска песенка о мальчиках влюбленных. Потому что нет на свете горя, никого до смерти не убили. Синий вечер, розовое море, белые штаны, автомобили. 1997

«В номере гостиничном, скрипучем…»

В номере гостиничном, скрипучем, грешный лоб ладонью подперев, прочитай стихи о самом лучшем, всех на свете бардов перепев. Чтобы молодящиеся Гали, позабыв ежеминутный хлам, горничные за стеной рыдали, растирали краску по щекам. О России, о любви, о чести, и долой — в чужие города. Если жизнь всего лишь форма лести, больше хамства: «Водки, господа!» Чтоб она трещала и ломалась, и прощалась с ней душа жива. В небесах муз ыка сочинялась вечная — на смертные слова. 1997

«Ночь. Каптерка. Домино…»

Ночь. Каптерка. Домино. Из второго цеха — гости. День рождения у Кости И кончается вино: ты сегодня младший, брат, три литрухи и — назад. И бегу, забыв весь свет, на меня одна надежда. В солидоле спецодежда. Мне почти семнадцать лет. И обратно — по грязи, с водкою из магази… Что такое? Боже мой! Два мента торчат у «скорой». Это шкафчик, о который били Костю головой? Раз, два, три, четыре, пять Все — в машину, вашу мать. Зимний вечер. После дня трудового над могилой, впечатляюще унылой почему-то плачу я: ну, прощай, Салимов К. У. Снег ложится на башку. 1997

«Серж эмигрировать мечтал…»

Серж эмигрировать мечтал, но вдруг менту по фейсу дал и сдал дела прокуратуре, Боб умер, скурвился Вадим, и я теперь совсем один как чмо последнее в натуре. Едва живу, едва дышу, что сочиню — не запишу, на целый день включаю Баха, летит за окнами листва едва-едва, едва-едва, и перед смертью нету страха. О где же вы, те времена, когда я пьян был без вина и из общаговского мрака, отвесив стражнику поклон, отчаливал, как Аполлон, обвешан музами с химфака. Я останавливал такси — куда угодно, но вези. Одной рукой, к примеру, Иру обняв, другою обнимал, к примеру, Олю и взлетал над всею чепухою мира. 1997

Леонтьеву

«…Всё на главу мою…»

А. П. [50]

Сашка, пьяница, поэт, ни поэму, ни сонет, ни обычный ворох од не найдешь ты в сем конверте. Друг мой, занят я. И вот чем. Уж думал, дело к смерти, да-с, короче, твой Борис было уж совсем раскис, размышляя на предмет подземелья, неба, морга. Вдруг, поверишь ли, поэт, появляется танцорка. Звать Наташей. Тренер по аэробике — и по, доложу тебе, и но, и лицом мила, как будто. Хоть снимай порнокино на площадке Голливуда. Так что, Сашка, будь здоров. Извини, что нет стихов, — скверной прозою пишу, что едва ль заборной краше. С музой больше не грешу, я грешу с моей Наташей. 1997

50

А.П. — Александр Пушкин. Эпиграф — строка из стихотворения «Желание славы», 1825 г.

«Дурацкий вечер, с книжечкой в руке…»

Дурацкий вечер, с книжечкой в руке: Кенжеев на казахском языке.

«Диапазон довольно узкий…»

Диапазон довольно узкий везде, особенно в стихах: коль ты еврей, ты все же русский, но коль казах, то уж казах. 1997

«Поэзия должна быть странной…»

Поэзия должна быть странной — забыл — бессмысленной, туманной, как секс без брака, беззаконной и хамоватой, как гусар, шагающий по Миллионной, ворон пугая звоном шпор. …Вдруг опустела стеклотара мы вышли за полночь из бара, аллея вроде коридора сужалась, отошел отлить, не прекращая разговора с собой: нельзя так много пить. Взглянул на небо, там мерцала звезда, другая описала дугу огромную — как мило — на западе был сумрак ал. Она, конечно, не просила, но я ее поцеловал. Нет, всё не так, не то. Короче, давайте с вечера до ночи — в квартире, за углом, на даче — забыв про недругов про всех, — друзья мои, с самоотдачей пить за шумиху, за успех. 1997

«Вот эта любит Пастернака…»

«Вот эта любит Пастернака…» — мне мой приятель говорил. «Я наизусть “Февраль”…», однако я больше Пушкина любил. Но ей сказал: «Люблю поэта я Пастернака…» А потом я стал герой порносюжета. И вынужден краснеть за это, когда листаю синий том. 1997

«На чьих-нибудь чужих похоронах…»

На чьих-нибудь чужих похоронах какого-нибудь хмурого коллеги почувствовать невыразимый страх, не зная, что сказать о человеке. Всего лишь раз я сталкивался с ним случайно, выходя из коридора, его лицо закутал синий дым немодного сегодня «Беломора». Пот толстяка катился по вискам. Большие перекошенные губы. А знаете, что послезавтра к вам придут друзья и заиграют трубы? Вот только ангелов не будет там, противны им тела, гробы, могилы. Но слезы растирают по щекам и ожидают вас, сотрудник милый. …А это всё слова, слова, слова, слова, и, преисполнен чувства долга, минуты три стоял ещё у рва подонок тихий, выпивший немного. 1997

«Все хорошо начинали. Да плохо кончали…»

Все хорошо начинали. Да плохо кончали. Покричали и замолчали — кто — потому что не услышан, кто — потому что услышан не теми, кем хотелось. Идут, завернувшись в пальто. А какая была смелость, напористость. Это были поэты настоящие, это были поэты, без дураков. Завернулись в пальто, словно в тени, руки — в карманы. Не здороваются, т. к. не любят слов. Здороваются одни графоманы. 1997

«Дядя Саша откинулся…»

Дядя Саша откинулся. Вышел во двор. Двадцать лет отмотал: за раскруткой раскрутка. Двадцать лет его взгляд упирался в забор. Чай грузинский ходила кидать проститутка. — Народились, пока меня не было, бля, — обращается к нам, улыбаясь, — засранцы! Стариков помянуть бы, чтоб — пухом земля, но пока будет музыка, девочки, танцы. Танцы будут. Наденьте свой модный костюм двадцатилетней давности, купленный с куша. Опускайтесь с подружкой в кабак, словно в трюм, пропустить пару стопочек пунша. Танцы будут. И с финкой Вы кинетесь на двух узбеков, «за то, что они спекулянты». Лужа крови смешается с лужей вина. Издеваясь, Шопена споют музыканты. Двадцать лет я хожу по огромной стране, где мне жить, как и Вам, довелось, дядя Саша, и все четче, точней вспоминаются мне Ваш прелестный костюм и улыбочка Ваша. Вспоминается мне этот маленький двор, длинноносый мальчишка, что хнычет, чуть тронешь. И на финочке Вашей красивый узор: — Подарю тебе скоро (не вышло!), жиденыш. 1997