В кварталах дальних и печальных

Путешествие

Изрядная река вплыла в окно вагона. Щекою прислонясь к вагонному окну, я думал, как ко мне фортуна благосклонна: и заплачу за всех, и некий дар верну. Приехали. Поддав, сонеты прочитали, сплошную похабель оставив на потом. На пароходе в ночь отчалить полагали, но пригласили нас в какой-то важный дом. Там были девочки: Маруся, Роза, Рая. Им тридцать с гаком, все филологи оне. И черная река от края и до края на фоне голубом в распахнутом окне. Читали наизусть Виталия Кальпиди [61] . И Дозморов Олег мне говорил: «Борис, тут водка и икра, Кальпиди так Кальпиди. Увы, порочный вкус. Смотри, не матерись». Да я не матерюсь. Белеют пароходы на фоне голубом в распахнутом окне. Олег, я ошалел от водки и свободы, и истина твоя уже открылась мне. За тридцать, ну и что. Кальпиди так Кальпиди. Отменно жить: икра и водка. Только нет, не дай тебе Господь загнуться в сей квартире, где чтут подобный слог и всем за тридцать лет. Под утро я проснусь и сквозь рваньё тумана, тоску и тошноту, увижу за окном: изрядная река, ее названье — Кама. Белеет пароход на фоне голубом. 1998

61

Кальпиди Виталий Олегович — российский поэт (род. в Челябинске в 1957 г.).

«Есть фотография такая…»

Я памятник себе воздвиг нерукотворный…

А.С. Пушкин

…Мной сочиненных. Вспоминал Я также то, где я бывал.

Н.А. Некрасов

Есть фотография такая в моем альбоме: бард Петров [62] и я с бутылкою «Токая». А в перспективе — ряд столов с закуской черной, белой, красной. Ликеры, водка, коньяки стоят на скатерти атласной. И, ходу мысли вопреки, но все-таки согласно плану стихов — я не пишу их спьяну, — висит картина на стене: огромный Пушкин на коне прет рысью в план трансцендентальный. Поэт хороший, но опальный, Усталый, нищий, гениальный, однажды прибыл в город Псков на конкурс юных мудаков — версификаторов — нахальный мальчишка двадцати двух лет. Полупижон, полупоэт. Шагнул в толпу из паровоза, сух, как посредственная проза, поймал такси и молвил так: — Вези в Тригорское, земляк! Подумать страшно, баксов штука, — привет, засранец Вашингтон! Татарин-спонсор жмет мне руку. Нефтяник, поднимает он с колен российскую культуру. И я, т. о., валяя дуру, ни дать ни взять лауреат. Еще не пьян. Уже богат. За проявленье вашей воли вам суждено держать ответ. Ба, ты все та же, лес да поле! Так начинается банкет, и засыпает наша совесть. Честь? Это что еще за новость! Вы не из тех полукалек, живущих в длительном подполье. О, вы нормальный человек. Вы слишком любите застолье. Смеетесь, входите в азарт. Петров, — орете, — первый бард. И обнимаетесь с Петровым. И Пушкин, сидя на коне, глядит милягой чернобровым, таким простым домашним ге… Стоп, фотография для прессы! Аллея Керн. Я очень пьян. Шарахаются поэтессы — Нателлы, Стеллы и Агнессы. Две трети пушкинских полян озарены вечерним светом. Типичный негр из МГУ читает «Памятник». На этом, пожалуй, завершить могу рассказ ни капли не печальный. Но пусть печален будет он: я видел свет первоначальный, был этим светом ослеплен. Его я предал. Бей, покуда еще умею слышать боль, или верни мне веру в чудо, из всех контор меня уволь. 1998

62

Вероятно, речь идет об известном барде Владимире Петрове.

«Осколок света на востоке…»

Осколок света на востоке. Дорога пройдена на треть. Не убивай меня в дороге, позволь мне дома умереть. Не высылай за мной по шпалам, горящим розовым огнем, дегенерата с самопалом, неврастеничку с лезвиём. Не поселяй в мои плацкарты нацмена с города Курган, что упадает рылом в нарды, освиневая от ста грамм. Да будет дождь, да будет холод, не будет золота в горсти, дай мне войти в такой-то город, такой-то улицей пройти. Чуть постоять, втянуть ноздрями под фонарем гнилую тьму. Потом помойками, дворами — дорога к дому моему. Пускай вонзит точку в печень или попросит огоньку, когда совсем расслаблю плечи видавший виды на веку. И перед тем, как рухну в ноги, заплачу, припаду к груди, что пса какого, на пороге прихлопни или пощади. 1998

«Июньский вечер. На балконе…»

Июньский вечер. На балконе уснуть, взглянув на небеса. На бесконечно синем фоне горит заката полоса. А там — за этой полосою, что к полуночи догорит, — угадываемая мною муз ыка некая звучит. Гляжу туда и понимаю, в какой надежной пустоте однажды буду и узнаю: где проиграл, сфальшивил где. 1998

«С трудом окончив вуз технический…»

С трудом окончив вуз технический, В НИИ каком-нибудь служить. Мелькать в печати перьодической, Но никому не говорить. Зимою, вечерами мглистыми Пить анальгин, шипя «говно». Но, исхудав, перед дантистами Нарисоваться все равно. А по весне, когда акации Гурьбою станут расцветать, От аллергической реакции Чихать, сморкаться и чихать. В подъезде, как инстинкт советует, Пнуть кошку в ожиревший зад. Смолчав и сплюнув где не следует, Заматериться невпопад. И только раз — случайно, походя — Открыто поглядев вперед, Услышать, как в груди шарахнулась Душа, которая умрет. 1998

«Дали водки, целовали…»

Дали водки, целовали, обнимали, сбили с ног. Провожая, не пускали, подарили мне цветок. Закурил и удалился твердо, холодно, хотя уходя остановился — оглянуться, уходя. О, как ярок свет в окошке на десятом этаже. Чьи-то губы и ладошки на десятом этаже. И пошел — с тоскою ясной в полуночном серебре — в лабиринт — с гвоздикой красной — сам чудовище себе. 1998

Элегия («Зимой под синими облаками…»)

Зимой под синими облаками в санях идиотских дышу в ладони, бормоча известное: «Эх вы, сани! А кони, кони!» Эх, за десять баксов к дому милой! «Ну ты и придурок», — скажет Киса. Будет ей что вспомнить над могилой ее Бориса. Слева и справа — грустным планом шестнадцатиэтажки. «А-ну, парень, погоняй лошадок!» — «А куда нам спешить, барин?» 1998

«Начинается снег, и навстречу движению снега…»

Начинается снег, и навстречу движению снега поднимается вверх — допотопное слово — душа. Всё — о жизни поэзии, о судьбе человека больше думать не надо, присядь, закури не спеша. Закурю, да на корточках, эдаким уркой отпетым я покуда живой, не нужна мне твоя болтовня. А когда после смерти я стану прекрасным поэтом, для эпиграфа вот тебе строчки к статье про меня: Снег идет и пройдет, и наполнится небо огнями. Пусть на горы Урала опустятся эти огни. Я прошел по касательной, но не вразрез с небесами, в этой точке касания — песни и слезы мои. 1998

«Сколько можно, старик, умиляться острожной…»

Сколько можно, старик, умиляться острожной балалаечной нотой с железнодорожной? Нагловатая трусость в глазах татарвы. Многократно все это еще мне приснится: колокольчики чая, лицо проводницы, недоверчивое к обращенью на «Вы». Прячет туфли под полку седой подполковник да супруге подмигивает: — Уголовник! Для чего выпускают их из конуры? Не дослушаю шепота, выползу в тамбур. На леса и поля надвигается траур. Серебром в небесах расцветают миры. Сколько жизней пропало с Москвы до Урала. Не успею заметить в грязи самосвала, залюбуюсь красавицей у фонаря полустанка. Вдали полыхнут леспромхозы. И подступят к гортани банальные слезы, в утешение новую рифму даря. Это осень и слякоть, и хочется плакать, но уже без желания в теплую мякоть одеяла уткнуться, без «стукнуться лбом». А идти и идти никуда ниоткуда, ожидая то смеха, то гнева, то чуда. Ну, а как? Ты не мальчик! Да я не о том — спит штабной подполковник на новой шинели. Прихватить, что ли, туфли его, в самом деле? Да в ларек за поллитру толкнуть. Да пойти и пойти по дороге своей темно-синей под звезд ами серебряными, по России, документ о прописке сжимая в горсти. 1998

Паровоз

С зарплаты рубль — на мыльные шары, на пластилин, на то, что сердцу мило. Чего там только не было, всё было, все сны — да-да — советской детворы. А мне был мил огромный паровоз — он стоил чирик — черный и блестящий. Мне грезилось: почти что настоящий! Звезда и молот украшали нос. Летящий среди дыма и огня под злыми грозовыми облаками, он снился мне. Не трогайте руками! Не трогаю, оно — не для меня. Купили бы мне этот паровоз, теперь я знаю, попроси, заплачь я — и жизнь моя сложилась бы иначе, но почему-то не хватало слез. Ну что ж, лети в серебряную даль, вези других по золотой дороге. Сидит безумный нищий на пороге вокзала, продает свою печаль. 1998

«Россия. Глухомань. Зима…»

Россия. Глухомань. Зима. Но если не сходить с ума, на кончике карандаша уместится душа. Я лягу спать. А ты пари над бездною, как на пари, пари, мой карандаш, уважь меня, мой карандаш. Шальную мысль мою лови. Рисуй объект моей любви в прозрачном платье, босиком, на берегу морском. У моря, на границе сна она стоит всегда одна. И море синее шумит, в башке моей шумит. И рифмы сладкие живут, и строчки синие бегут морским подобные волнам, бегут к ее ногам. 1998