В Питере НЕжить

– Вот это раньше и был я.

– Что?! – Моя челюсть отвисла. – В смысле?!

– «Феликс» – счастливый. «Рыбкин» – рыбка. Я был золотой рыбкой. Одной из тех, сказочных, – терпеливо, как идиоту, стал объяснять мой сосед. Но лёгкий румянец на щеках выдавал тот факт, что ему ужасно неловко – оттого и такой «учительский» тон. – Ещё пять лет назад я спокойно жил в канале Грибоедова, а потом меня выловил архангел Гавриил с Исаакия – это тот, что держит в руках лилию, – и сказал: «Прости, малыш, но беззаботная жизнь закончилась. Предыдущий страж центральных районов мёртв, а мы не можем оставить их без защиты. Придётся тебе занять его место, волшебное ты существо». После чего превратил меня в человека – и начал учить. От рыбки во мне осталась любовь ко всему, кхм, блестящему, и немного чудес: а именно – у меня три жизни. Пока что все при мне. Если закончатся, я снова вернусь в то крохотное тельце. – Он потыкал пальцем куда-то вниз. – Оно, считай, запасное. Но мне бы не хотелось умирать. Мне нравится быть человеком и жить среди людей, и я твёрдо намерен протянуть как можно дольше.

На кухне воцарилось молчание.

Феликс стоял, одновременно насупившись и задрав подбородок, переплетя руки на груди и демонстративно отставив одну ногу в бок. Я сидел с открытым ртом.

Наконец, кое-как захлопнув его, я тупо переспросил:

– Ты реально рыба? А как у тебя обстоят дела с памятью, Феликс?..

– Не рыба, а рыбка! Всё с моей памятью хорошо! – мгновенно взвился он. – И вообще – это в прошлом! Теперь я страж и человек, я уже сказал. А ты теперь – мой ассистент, ясно?

– Это ещё с какой радости?! – Я вскочил на ноги так резво, что мой стул с грохотом отъехал по кафелю.

– С той, что у тебя явно высокая резистентность к колдовству. И тебе это интересно. А ещё… Почему ты перестал быть пианистом, Женя? Что случилось на твоём последнем концерте?

Кровь отхлынула от моего лица.

– Не скажу, – выдавил я после продолжительного молчания. – И ассистентом твоим не буду, прости.

Феликс внимательно посмотрел на меня.

– Но это было связано с мистической дрянью, – утвердительно сказал он.

– Да, – признал я. И сжал кулаки, когда меня прошибло неприятным воспоминанием.

Пауза.

– Съедешь отсюда?

Было видно, что Рыбкин попытался спросить это как можно более равнодушно. Но у него это не получилось, и это в некоторой степени польстило мне. Я вдруг задумался: а у него вообще были соседи до меня? Признаться, моя половина квартиры выглядела так, будто её никто не занимал после самого ремонта. Нонна Никифоровна явно знала, кто такой Феликс. Плюс я вспомнил, что и сдавать квартиру она начала как раз пять лет назад. Возможно, ради Рыбкина. А соседа ему никак не могла подобрать. «Мне нравится жить среди людей», сказал Феликс, но, судя по всему, прежде он не жил с ними бок о бок. Вероятно, поэтому он так сильно мне обрадовался.

– Нет, я остаюсь, – важно сообщил я. – Просто помогать тебе не буду.

Феликс расцвёл улыбкой.

– Главное – не мешай!

* * *

С того дня Рыбкин больше не скрывал род своих занятий.

Уходя, он с улыбкой сообщал, что, например, идёт разбираться с шаманом из-под проклятого Борового моста, где так часто происходят самоубийства, или предупреждал, чтобы я не заглядывал к нему поздним вечером, так как к нему прилетят Уриил и Гавриил – обсуждать пачку новых заданий. (Впрочем, я и сам научился предсказывать визиты ангелов: за пару часов до их появления в воздухе всегда разливался тонкий сладкий аромат ландышей и гранатов, а закатный свет становился какого-то особого ягодного оттенка.)

Феликс больше не предлагал мне стать его помощником, но с удовольствием отвечал на все мои вопросы, которых день ото дня становилось всё больше – порой я даже чувствовал неловкость от собственной заинтересованности, напоминая себе какого-то дорвавшегося до сладостей мальчишку. Иногда я украдкой дотрагивался до тёплых и гладких фигурок фольклорных существ, стоявших на тумбочке в нашей прихожей, и гадал: кого из них на самом деле можно встретить в городе? Со временем мне начало казаться, что правильный ответ – всех.

В середине апреля я заметил, что Феликс стал напряжённее и суровее, а как-то утром увидел лежащий посреди кухонного стола внушительный меч, сделанный будто из чёрного стекла. Вокруг него были разложены черепа мелких животных и горели благовония, дым от которых стягивался к клинку и превращался в тени, клубящиеся на его лезвии.

– Что это? – Я изумлённо обернулся к зашедшему на кухню, позёвывающему Рыбкину.

– Меч на день рождения города.

– Ты собираешь подарить его Петербургу? – не понял я.

– Не совсем. С его помощью я собираюсь подарить Петербургу ещё один спокойный год.

Я продолжал с недоумением смотреть на соседа, и он, наливая себе апельсиновый сок из стеклянной бутылки, объяснил:

– Все думают, что день рождения Петербурга – это двадцать седьмое мая. На самом деле – двадцать седьмое апреля. Время официального празднования сместили, так как в реальную дату праздновать нечего, Женя. В неё приходится выживать. – Феликс с наслаждением глотнул сока. – В день рождения города просыпаются Древние: те, чей покой когда-то потревожил Пётр. Они все разные, но их объединяет любовь к людям – увы, исключительно в гастрономическом смысле. Их почти полторы дюжины, и современный Петербург разделён на районы так, что каждому соответствует по твари, как по будильнику, просыпающейся в полночь на двадцать седьмое число. Исключение – наш Адмиралтейский район. Местная Тварь – её зовут Юдо, это она спит на дне Большой Невы, – не просыпается никогда, потому что тут находится Исаакий с ангелами, и он действует на неё как транквилизатор. Собственно, двадцать седьмое апреля – самая рабочая ночь в году для нас, стражей. Каждый выходит на борьбу с тварью своего района – и убивает её. Или, точнее, временно развеивает: Древних нельзя убить по-настоящему, они всегда восстанавливаются – на это у них уходит как раз год. Моя тварь – та, что живёт на Васильевском острове.

Рыбкин затушил благовония и задумчиво провёл пальцами по мечу. Тени, клубящиеся внутри стеклянного лезвия, следовали за его прикосновением, как стая гончих собак.

– Она чертовски опасная. Точнее, он. Я зову его Угомон. Он огромен и очень любит есть одиноких прохожих. Для того чтобы сожрать человека, ему достаточно поймать его взгляд, после чего он… – Феликс задумался, явно подбирает слова, – …как бы притягивает его к своему рту. Знаешь, как это делают НЛО с помощью луча во всяких мокьюментари-фильмах. Ну и потом съедает… вбирает его в себя. Поэтому уже вечером двадцать седьмого апреля Гавриил начинает тихонько внушать всем жителям Васильевского острова мысль: «Не смотри в окна. Ни за что не смотри в окна. И не выходи из дома». А Уриил затягивает всё туманом с залива, который не только сокращает видимость, но и замедляет время. Благодаря этому, когда Угомон разрушает какое-нибудь здание, оно рассыпается неспешно, как в замедленной съёмке – и Уриил с Гавриилом в большинстве случаев успевают собрать его обратно, прежде чем процесс станет необратимым. Жаль только, людей не соберёшь.

Феликс взял клинок, пару раз, явно красуясь, прокрутил его в руке и затем понёс в свою комнату. Заинтригованный, я пошёл за ним.

– Ты бьёшься с Угомоном при помощи меча? Не магии?

– Ага. Древних может одолеть только проклятое оружие, созданное специально против них и перед боем напитываемое кровью, ядами и прочими отнюдь не благостными вещами. Именно поэтому, кстати, с ними не сражаются сами ангелы: крылатым нельзя касаться тьмы, даже для благого дела.

Рыбкин посмотрел на меч, маслянисто блестящий в свете солнечных лучей, и убрал его в ножны, лежавшие на кровати. Раздался лёгкий стеклянный звон.

– Если честно, для меня ночь на двадцать восьмое апреля – это самый тяжёлый день в году, – признался Феликс. – Угомон… правда очень сильный, и всякий раз мне кажется, что не я доживу до рассвета. Впрочем, пока что мне благоволила удача. – Он улыбнулся. – Думаю, и в этот раз все будет хорошо. Главное – прийти на бой подготовленным, полным сил и во всеоружии. Поэтому в ближайшее время не вздумай на меня чихать, если подхватишь инфекцию, или что-то такое: мне потребуется каждая капелька моего здоровья.