В рассветный час (Дорога уходит в даль - 2)

Лида все так же уверенно заявляет:

– Я - Карцева. Дочь юриста Карцева. Я пришла предупредить вас, что Катя Кандаурова сегодня домой не придет. Она - у хороших людей, и вам о ней беспокоиться не надо.

– А я и не беспокоюсь!
– говорит Полуэктов.
– Хоть пропади она навсегда, - даже, пардон, не почешусь!

.- Еще одно, - добавляет Лида с такой спокойной уверенностью, словно она совсем взрослая.
– Все имущество Кандауровых, которое находится в вашей квартире, не-при-кос-но-вен-но!

– И вы отвечаете за каждую вещь!
– вдруг гудит басом Варя Забелина.

Тут и мне хочется сказать что-нибудь. Но я ничего не могу придумать подходящего и потому повторяю Варины слова.

– Отвечаете, да!
– выкрикиваю я неожиданно тоненьким голоском. Как уличный петрушка. Даже самой смешно...

– Можете не продолжать!
– говорит Полуэктов, глядя с величайшим презрением на Лиду Карцеву, которая, он понимает, среди нас главная.
– Иван Полуэктов, конечно, пьяница, он, может быть, пардон, даже сволочь, но - не вор!
– И он шумно, размашисто бьет себя в грудь.
– Понятно вам, Миликтриса Кирбитьевна, Сумбека - царица казанская?

– Очень рада за вас, господин Полуэктов!
– И Лида с величественным кивком головы уходит, уводя нас за собой.

На улице мы долго хохочем.

– Хороши вы обе!
– смеется Лида над Варей и мной.
– Одна, как из бочки, грохнула, другая пищит, как мышь!.. Я чуть не прыснула там...

– И откуда ты такие слова знаешь?
– удивляюсь я. Не-при-кос-ни-тельно!

– Не "неприкоснительно", а "неприкосновенно", - поправляет Лида.Папино слово, юридическое. Разве ты не слыхала от своего папы докторских слов?

– Слыхала, конечно...

– Вот бы и сказала Полуэктову, - вмешивается Варя Забелина. Берегитесь! Если пропадут вещи Кати Кандауровой, у вас сделается ам-пен-дин-цит!

Мы уходим. Вслед нам из полуэктовского домика летит песня:

Над озером, среди тумана,

Бродила дева, дева по скалам.

Кляла жестокого тирана,

Хотела жизнь отдать волнам...

На углу мы расстаемся. Я иду домой и все время отгоняю, отталкиваю от себя какие-то невеселые мысли. По мере приближения к нашей улице я иду все медленнее, все медленнее. По лестнице я поднимаюсь так, словно за спиной у меня по крайней мере вязанка дров. Что я расскажу дома? Такой длинный был этот первый день моей самостоятельной дороги, столько в нем было всякого - и хорошего, и плохого. Нет, я расскажу не все сразу; начну с хорошего, - ведь все ждут меня дома радостно, ждут к обеду. И не надо портить им аппетит...

На мой звонок выбегают сразу все -и мама, и Поль, и Юзефа, и даже папа! Меня ведут - все!
– переодеваться в домашнее платье, мыть руки и обедать.

– Ну как! Рассказывай, рассказывай!

– Все хорошо...
– говорю я.

И рассказываю про все, что было хорошего. Пятерку по французскому языку поставила мне сама начальница. Поль торжествует и умиляется:

– Какая милая дама!

– По арифметике, - продолжаю я, - четверка...
– И добавляю с огорчением: - с двумя минусами...

– Ничего!
– подбадривает меня папа.
– Мы это переживем. Не все ведь сразу.

– Учитель рисования - художник, старый, с белой бородой - чудный! Девочки очень хорошие: Маня Фейгель, Лида Карцева, Варя Забелина. Есть еще Меля Норейко - она веселая, смешная, ужасная обжора...

Что еще было сегодня хорошего? Больше ничего. И, значит, надо рассказывать про все плохое, а это, ох, как трудно, как не хочется!..

Я сижу со всеми за столом. Голова моя клонится все ниже и ниже над тарелкой, словно я собираюсь лакать суп языком, как кошка молоко.

Все молчат.

– Юзефа!
– обращается папа к вошедшей из кухни Юзефе.
– Вы посолили суп?

– А як же ж!
– удивляется Юзефа.
– Что я, молодая, что ли, чтоб соль забыть? Солила!

– А вот наша ученица, кажется, собирается посолить суп слезами...

Я понимаю: папа пытается обратить все в шутку. Но в голосе его тревога.

Мама и Поль смотрят на меня с огорчением.

Но всех сильнее действует все это на Юзефу. Она бросается ко мне, обнимает меня, словно хочет защитить от всех врагов, и, глядя мне в глаза, с отчаянием кричит:

– Били? Кто бил? Скажи, я тому очи повыдираю!

– Перестань, Юзефа! Глупости какие!
– сердится папа.

Я беру себя в руки и с запинками, с заминками рассказываю все, что было плохого... У нас очень плохая классная дама, очень злая, ее все ненавидят, зовут Дрыгалкой... Дрыгалка на меня кричала: "Здесь вам не полагается хоте-е-еть, здесь нужно слушаться!" Про селедку, которую я нарисовала на доске, Дрыгалка сказала: "Глупые остроты!" - и повела плечом: вот так!.. Перед уроком танцевания Дрыгалка поставила меня в угол: "за неуместный смех!" А когда она спросила, кто же это меня так рассмешил, я не могла сказать правду, что меня рассмешила Меля Норейко: ее бы тоже поставили в угол, если б я сказала правду... А ты говоришь, папа: "Правду, правду!" Как ее говорить, правду?.. И еще было плохое: у Кати Кандауровой вчера похоронили отца, она плакала, она такая несчастная, - и ни Дрыгалка, ни учительница танцев даже не пожалели ее... И еще я - юдейская... Что это такое?

– Все?
– спрашивает папа.

– Все.

– Ну, так перестаньте все над ней страдать! Ничего страшного во всем этом нет.

– Как же нет, Яков?
– говорит мама, вытирая платком глаза.

– А так, что нет! Может быть, эта классная дама, в самом деле, плохой человек, не знаю... Что же, девочка проживет жизнь и не увидит плохих людей? Их очень много на свете! Жаль, что она сталкивается с ними так рано, но что поделаешь?.. А что в школе "надо не хотеть, а слушаться", так ведь это правильно! Подумай, если всяким начнет выкомаривать на свой салтык, что ему "хочется", никакого ученья не будет! И в угол ее поставили за дело - она смеялась во время урока. Я бы, - оговаривается пала, - не ставил детей в угол: по-моему, нехорошо так срамить их, да еще в первый же день. Но ведь у нее могут быть другие мысли, не такие, как у меня, у этой вашей... ну, как ее? Не Дрыгалкой же мне ее звать, есть у нее, наверно, имя и отчество, Христофора Колумбовна, что ли...

– Евгения Ивановна... А как же, папа, правду? Сам видишь, правду ей говорить нельзя!

Папа задумывается. Молчит. Ох, как ему трудно ответить на этот вопрос!

И вдруг в разговор вступает Поль.

– Помнишь, - говорит она, - как первого мая мсье ле доктер ходил всю ночь по квартирам, а там спрятали людей, которых избили полиция и казаки? И я - спасибо ему!
– ходила с ним... Ну вот, если бы на следующий день твоего отца позвали в полицию и приказали: "Назовите адреса, по которым вы ходили оказывать помощь!" - как ты думаешь, он назвал бы эти адреса?

– Конечно, нет! Он ни за что не сказал бы!

– Да, не сказал бы, - подтверждает папа.
– Потому что тогда всех этих избитых, раненых людей арестовали бы и заперли в тюрьму!

– А что бы ты им сказал, этим полицейским?

– Я бы сказал: "Да отстаньте вы от меня! Какие квартиры? Какие раненые? Я ничего не знаю, я всю ночь спокойно спал дома!"

– Ты солгал бы?

– А по-твоему, надо было сказать правду? Мы все долго молчим.

Глава пятая. ЧТО ДЕЛАТЬ С КАТЕЙ КАНДАУРОВОЙ?