В рассветный час (Дорога уходит в даль - 2)

– Вы, мадам, не сердитесь...
– робко говорит жена Ионеля, очень худая женщина с измученным лицом.
– Но Данька - такой хороший мальчик, ребенок его так любит, что просто ужас! И он не заснет, пока Данька его немного не покачает...

У Даньки действительно глаза добрые, мягкие. Но я замечаю, что он смотрит добрыми глазами не только на ребенка в люльке, но и на хозяйку. Хозяйка, видимо, женщина хорошая.

– А чему он успел научиться у вас, Ионель?
– спрашивает мама.
– Что он уже умеет?

– Он умеет раздувать утюги, - загибает Ионель пальцы на руке, - умеет аккуратно пороть, чтоб не испортить, сохрани бог, материал, умеет зашить, когда я ему показываю: "отсюдова и досюдова"... А что, мало? Я считаю, что на первые месяцы это даже о-очень много!

– А что он ест?
– не унимается мама.

У Ионеля раздуваются ноздри. Я боюсь, как бы он не начал кричать на маму.

– Госпожа докторша! Он ест то, что едим я, и моя жена, и наши дети. Вы же можете спросить меня еще: "А он сыт?" Так я вам прямо скажу: нет, не каждый день. Есть у меня работа - он сыт, а нет - так нет. Но такого, чтобы мы что-нибудь ели, а Даньке не давали, - этого не бывает. Довольно вам?

Ребенок в люльке заснул. Данька садится так же, как сидит Ионель, как сидят все портные на свете, - по-турецки, поджав ноги, - и начинает очень бережно и осторожно пороть какую-то кацавейку. Худенькое лицо его принимает такое испуганное, опасливое выражение, как если бы он пробирался по доске, переброшенной через реку. Шутка ли, он может, сохрани бог, сделать дырку в материале!

Чтобы придать разговору более спокойный тон, мама говорит шутливо:

– Даня, Даня! Какой же ты портной, когда все на тебе порвано? Почему не починишь?

Но именно эти мамины слова всего более сердят Ионеля.

– Госпожа докторша!
– говорит он мрачно.
– Только из уважения к вам я не могу расстегнуть мою жилетку. А то вы бы увидели, какие дыры на моей собственной рубашке. Данька пришел ко мне оборванный, - он уйдет от меня оборванный. Думаю, что всю жизнь он проживет оборванцем, таким, как я. Наш брат, голоштанник, только после смерти получает целый саван... в земле!

Я начинаю горячо шептать маме.

– Можно, я подарю этому Дане "Домби и сына"?

Мама передает мой вопрос Ионелю.

– Во-первых, - загибает Ионель пальцы на руке, - для книг у нас нет времени. Во-вторых, нет лишнего керосина. А в третьих, я бы хотел видеть, как он будет читать вашу книжечку, когда он вообще не умеет читать!

– Так я могу научить его... Пожалуйста! И читать и писать...

– Ой, божечка ты мой дорогой!
– вздыхает Ионель.
– Она его будет учить... А когда?
– вдруг кричит он свирепо.
– Ночью, да? Ночью вы, наверно, спите и Даньке тоже не грех поспать. Он за день достаточно набегается, и нагопкается, и наработается!

– Ну хорошо!
– пытается мама загладить неловкость.
– В общем, я вижу, у вас все благополучно... Пойдем, Сашенька! Только тут такой запутанный ход на улицу... Можно, чтобы Даня проводил нас до ворот?

– Хорошо, - соглашается Ионель, и в глазах у него смешинка.
– Пусть он идет с вами, и тогда вы уж от него самого узнаете, что ход вовсе не такой запутанный... или что других ходов на свете вообще не бывает.

Мы прощаемся и уходим. Даже во дворе, загаженном гниющими отбросами, воздух кажется освежающим после жилища Ионеля.

Сделав несколько шагов, мама останавливается и спрашивает, положив руку на Данино плечо:

– Даня, скажи мне правду: тебе тут хорошо?

Даня слегка пожимает одним плечом и улыбается своей улыбкой, испуганной и доброй.

– Как это - "хорошо"?
– говорит он.
– А кому это бывает "хорошо"? Я такого никогда не видал... Живу - и все. Бывает гораздо хуже...

– Но тебя не бьют, не обижают?

– Ой, что вы!
– Даня словно даже обижен за Ионеля и его семью.
– Они хорошие люди, дай им бог здоровья. И все-таки я же учусь! Мастер забыл вам сказать: я уже и петли могу метать тоже!

Мама сует Дане что-то в руку:

– Вот. Купи себе семечек... или рожков... или конфеток... Что хочешь! И беги обратно: холодно, а ты без пальто... До свидания!

Даня явно обрадован.

– Спасибо...
– говорит он со своей печальной улыбкой.
– До свидания!

И бежит домой.

– Спасибо!..
– еще раз слышим мы издали его голос.

Мы идем с мамой молча. Потом мама говорит:

– Ну, теперь, только на примерку к моей новой портнихе, мадам Розенсон, - и домой.

И мы прибавляем шагу.

У мадам Розенсон нам открывает дверь девочка лет двенадцати, в коричневом платье с белой пелеринкой, застегивающейся под подбородком. Ее светлые волосы аккуратно заплетены в косу. Девочка вводит нас в гостиную и просит нас подождать "хвилечку": мадам Розенсон сейчас выйдет.

Гостиная - она же и примерочная - обставлена прилично. На круглом столе навалены горой модные журналы.

– А ты кто?
– скрашивает мама у девочки.

– Я, прошу пани, ученица мадам Розенсон. Стефка.

Мама провожает девочку глазами.

– Ничего не скажешь...
– вздыхает она.
– Польское благотворительное общество работает лучше, чем мы. Ты заметила, как аккуратно девочка одета, как она хорошо держится? И отдают они детей настоящим мастерам. У мадам Розенсон можно научиться ремеслу: это тебе не Ионель...

Через минуту-другую появляется сама мадам Розенсон. У нее лицо властное и злое; приветливое его выражение похоже на слишком маленькую маску, из-под которой отовсюду вылезают грубость и злость. Мадам Розенсон, видно, сейчас завтракала или обедала: губы у нее в сале, и она облизывает их, как людоедиха.

– Стефка! Марыська!
– кричит мадам Розенсон.
– На примерку!

Та девочка, которая нас впустила, Стефка, и вторая, одетая точь-в-точь так же, Марыська, - вносят на манекене прикроенное и сметанное мамино платье. Когда они на миг открывают дверь из соседней комнаты, оттуда слышно жужжание швейных машинок и видны еще одна-две такие девочки, как Стефка и Марыська.

Мадам Розенсон закалывает и приметывает на маме ее будущее платье. Но я смотрю не на маму и не на платье. Я не отрываясь смотрю на портниху и ее учениц.