В рассветный час (Дорога уходит в даль - 2)

– Хованская!
– вызывает Дрыгалка.

Тамара встает.

– Ваш дедушка подавал заявление о переводе вас в первое отделение?

– Нет, мой дедушка - князь Хованский - умер. А заявление подавал мой опекун, доктор Рогов.

Дрыгалка делает удивительно противное, насмешливое лицо и говорит с насмешкой:

– Ваш дедушка был князь? Вы в этом уверены?

– Он мне так говорил...

– Ах, он вам "говорил"?
– уже открыто издевается Дрыгалка.
– А вам известно, что такие вещи доказываются не словами, а документами?

Тамара молчит. Она очень бледна, и по губам ее пробегает что-то вроде мелкой судороги.

– Дедушка говорил мне...
– выжимает она из себя наконец с усилием, что наша грамота на княжество утеряна... но что мы все-таки князья.

– Ну, так вот, - с торжествующей интонацией продолжает Дрыгалка, свободных мест в первом отделении нет. Дирекция готова была - для такого случая!
– перевести кого-нибудь из первого отделения к нам во второе, а вас перевести от нас в первое. Но никаких документов о том, что вы - княжна, не имеется. Вы не княжна, а самозванка! И вас в первое отделение не переведут!..- Затем, обращаясь к нам, Дрыгалка говорит, словно точку ставит: - Можете идти в коридор, медам!

И сама уходит из класса. Девочки со своими завтраками бегут в коридор. Часть девочек осталась в классе, в том числе и я. Я стою и боюсь поднять глаза. Боюсь посмотреть на девочек и увидеть: а вдруг они злорадствуют по поводу Тамары?.. И боюсь взглянуть на Тамару: а вдруг она плачет?

Но нет, девочки тоже не смотрят на Тамару, словно ничего не произошло. Мы выходим из класса группкой. Обернувшись в дверях, я вижу, как Тамара, очень бледная, поспешно, роняя вещи на пол, укладывает все свое классное хозяйство в сумку...

Выйдя в коридор, Меля запускает зубы в кусок пирога с капустой и говорит почти нечленораздельно:

– А ну его к богу, княжество это! Одна морока!

Остальные молчат. Но лица у них серьезные: сцена Дрыгалки с Тамарой произвела на всех тяжелое впечатление.

Мимо нас вихрем проносится Тамара, - в руке у нее сумка с книгами и тетрадями. Она мчится к лестнице и стрелой убегает вниз.

– Куда она?
– тревожно говорит Маня Фейгель.

– Домой, наверно...

– Девочки!
– говорит Лида с упреком.
– Не будем заниматься чужими делами. Это называется: сплетничать.

Все молчаливо соглашаются с Лидой. Спустя минуту беседа бежит, как веселый ручеек, от одного предмета к другому. О Тамаре все забыли. Или делают вид, что забыли. Я - тоже. Конечно, мне ее немножко жалко: наверно, она огорчилась тем, что ее не хотят переводить в первое отделение. И Дрыгалка так насмешливо говорила ей: "Вы не княжна, а самозванка!" Кому же приятно слышать такое?

Но - удивительное дело!
– слух об этом происшествии уже облетел весь институт. В коридоре все говорят только об этом. Ко мне подлетает Зоя Шабанова.

– Это правда?
– спрашивает она с любопытством.

– Что "правда"?

– Да вот - про Хованскую?

Вокруг нас уже собралась толпа. Девочки набежали отовсюду, как куры на просо.

– А что такое - про Хованскую?
– спрашиваю я с самым искренним недоумением.

В глазах Зои, да и некоторых других девочек, - жадное любопытство. Вот с таким выражением лица ходят по квартирам, чтоб посмотреть на незнакомых им покойников, или толпятся у церквей и костелов, чтоб увидеть незнакомых им новобрачных.

Это очень противно...

Очевидно, Лида Карцева чувствует то же, что и я, потому что она очень холодно смотрит на Зою и других девочек, обступивших нас.

– Да что такое мы должны знать про Хованскую?
– говорит Лида спокойно.
– Ничего мы не знаем! Дайте нам пройти...

Нас пропускают. Мы идем по коридору со своими завтраками и говорим о другом. О чем угодно, только не о Тамаре Хованской.

Вечером прибегает к нам Леня, очень взволнованный:

– Шашура! Идем к нам...

– Это зачем еще мне идти?

– Меня дедушка послал. "Скажи, говорит, Сашеньке (он тебя Сашенькой зовет... подумай, всех обезьян Сашеньками звать!), чтоб сейчас пришла к нам!"

Я понимаю это так, что у Тамары собрались все ее знатные гости и Ивану Константиновичу непременно хочется, чтобы пришла и я. А я так не хочу этой встречи с "графьями и князьями", что даже пропускаю мимо ушей Ленькину дразнилку про "обезьян".

– Зачем я к вам пойду?
– ершусь я.
– У вас и без меня гостей много...

– То-то и дело, что нет!
– серьезно отвечает Леня.
– Ни одного гостя и три телеги неприятностей... Пойдем, Шашура!

У Роговых еще в передней слышно, как заливается хохотом Тамара.

– Ты меня обманул?
– сурово говорю я и поворачиваюсь, чтоб уйти.
– У вас веселье, хаханьки, а ты сказал: никого нету!

Леня удерживает меня за рукав шубки.

– Это у Тамары... истерика...
– бормочет он сконфуженно.
– Плачет она... понимаешь? Плачет!

Мы с Леней входим в комнату, откуда доносятся странные звуки, похожие больше на хохот, даже на икоту, чем на плач. Я никогда в жизни такого не слыхала и в совершенном ужасе схватываю Ленину руку.

В довершение переполоха попугай Сингапур в своей клетке начинает заливаться точь-в-точь, как Тамара! Оказывается (потом нам это объясняет Иван Константинович), одна из прежних хозяек Сингапура часто закатывала истерики, и Сингапур перенял это от нее. Все эти годы он жил у Ивана Константиновича и не слыхал никаких истерик; ну, а когда Тамара начала эту знакомую ему песню, Сингапур страшно обрадовался и начал выводить истерические вопли. Так они наворачивают оба - Тамара и Сингапур!

Но для Тамары состязание с попугаем оказывается полезным: плач ее ослабевает. Она даже кричит:

– Ленька! Да поставь ты эту проклятую птицу на рояль!

Поставленный на гладко отполированную крышку рояля попугай Сингапур перестает хохотать, икать и плакать. Он только, как всегда, жалобно умоляет:

– Простите... пустите... не буду!

Все это так смешно, что даже Тамара улыбается сквозь слезы. Она сидит на диване, прижавшись к Ивану Константиновичу, крепко обнимая его за шею, и горестно бормочет:

– Дедушка... Миленький, дорогой дедушка... Как нехорошо все вышло, дедушка!