В рассветный час (Дорога уходит в даль - 2)
Шрифт:
...Первое письмо от дяди Миши получили мы через восемь лет после этого вечера. Он писал из города Орска, Оренбургской губернии. Служил он в каком-то учреждении, жил тихо, скромно, незаметно.
"А может быть, до свидания?" - спросил он, уходя в тот последний вечер от Ивана Константиновича.
Нет, это было "прощайте". Свидеться с ним больше никогда не привелось. Никому из нас.
Глава четырнадцатая. ТАМАРЕ ТРУДНО
В тот же вечер, после внезапного приезда и такого же отъезда дяди Миши, папа возвращается домой так поздно, что я уже почти совсем заснула. Это, наверно, звучит странно, когда человек говорит, что он "почти совсем заснул". Большинство людей либо "заснули" - и, значит, совсем заснули, либо "не заснули" - и, значит, не спят. Но у меня с
– я засыпаю. Но чаще всего я лежу и дремлю, - я почти совсем сплю, и все-таки не совсем: какой-то ма-а-а-ленький кусочек моего сознания не спит! Стоит мне в это время услышать голос - или чаще шепот - папы, и я сбрасываю с себя сон, словно одеяло. Я уже не сплю и с нетерпением жду, пока папа тихонько, осторожно подойдет к моей кровати, чтоб поцеловать меня, спящую. Бывает, что я уже совсем сплю, но просыпаюсь именно в этот момент - "от докторского запаха".
В этот вечер я жду его с нетерпением: мне надо задать ему один неотложный вопрос. Папа очень устал - он сидит рядом с моей кроватью, и глаза у него полузакрыты. Но я чувствую, что он доволен - все обошлось у него хорошо.
– Папа, ты операцию сделал?
– Угм...
– утвердительно хмыкает папа.
– Ты разрезал человека?
– спрашиваю я с замиранием сердца.
Папина профессия - операции, ампутации - для меня еще очень далекая, я ведь никогда не видела, как папа работает. А по картинкам все это представляется мне очень страшным.
– И разрезал, и снова сшил... Своим собственным швом сшил - я недавно его придумал, этот шов, очень удачный!
– А больному это было больно?
– А ты как думала? Конечно, ему было больно. Ну, да не в этом дело... Будет жить - вот что главное! Будет жить и через неделю забудет, как стонал, как кричал, как мучился...
– Ну, а Тамара?
– спрашиваю я.
– Ей ведь сегодня как было больно! И в первое отделение ее не переведут, и Дрыгалка ее "самозванкой" обозвала, и подруги ее обидели, не пришли к ней... Как ты думаешь, будет она это помнить?
– Возможно...
– Ты думаешь, она теперь станет хорошая?
– Ох, Пуговица ты моя, глупая ты Пуговица!
– качает головой папа.
– Да, она сегодня ушиблась, больно ушиблась. Но чтоб от этого она сразу - раз! два! три! готово!
– сразу переродилась, стала совсем новая, на себя не похожая, - это, миленький ты мой, бывает только в детских книжках "Розовой библиотеки"! А в жизни - нет. Жизнь, Пуговка, она - штука разноцветная... Не только розовая!
Все это - и Тамарины несчастья, и неудавшийся журфикс, и приезд дяди Миши, и поздний разговор этот с папой - происходит в субботу. В воскресенье никаких известий из дома Ивана Константиновича к нам не поступает. В понедельник утром я, как всегда, подхожу к дверям института. Это для меня уже - да-а-авно!
– не врата в Храм Науки, как мне казалось в первые дни, а лишь дверь в Царство Скуки. В ту минуту, как я берусь за медное дверное кольцо, я вижу маленькую стройную фигурку. Она стоит на противоположном тротуаре; завидев меня, она торопливо перебегает улицу и берет меня под руку. Это Тамара...
– Я тебя ждала...
– говорит она мне, улыбаясь через силу, и улыбка у нее очень жалкая.
– Я хотела с тобой вместе...
Ей, видно, тяжело, просто мучительно прийти сегодня, в понедельник, туда, где она в субботу перенесла столько унижений... Мне становится так жаль ее, что я мгновенно забываю, как она раздражала меня своей заносчивостью. Мне хочется поддержать ее, чтоб она забыла все прошлое, чтоб она стала такая простая и ясная, как все другие девочки, мои подруги.
– Тамарочка...
– говорю я как только могу ласково.
– Вот как хорошо, что мы здесь с тобой встретились! Ну, идем!
Мы одновременно раздеваемся и вместе идем наверх. Гуляем до начала уроков под руку по коридорам. К нам "пристают", как лодки, мои подруги: Варя Забелина, Маня Фейгель с Катей Кандауровой. Подходят еще Меля - как всегда, с набитым ртом - и Лида Карцева. Мы прохаживаемся все вместе. Лида нравилась Тамаре и раньше - Лида держится со спокойным достоинством, как взрослая, Лида целый год жила во Франции, а папа
Лидин - известный в городе юрист. Кто мы, остальные, по понятиям таких девочек, как Тамара? Меля - дочь "трактирщика", Маня - дочь "учителишки", я - дочь "врачишки"... Мелюзга!– А Лида - "человек ее круга". Тамара это чувствует. Она улыбается Лиде особенно приветливо, она всеми силами старается понравиться именно Лиде. Но Лида держится сдержанно.
Гуляя по коридорам, мы сталкиваемся с группой: Зоя Шабанова, Нюта Грудцова (внучка городского головы, ах, ах, ах!) и Ляля-лошадь. Тамара густо краснеет. Она крепче прижимает мой локоть - и не кланяется им. Они тоже ей не кланяются. Кончена их дружба - распалась на куски, как разбитый арбуз!
После звонка, когда мы уже идем в свой класс, Лида Карцева, чуть поотстав вместе со мной от других, говорит, как всегда, с легкой насмешкой:
– Шурочка занимается благотворительностью? Очень чувствительно!
– А ты помнишь, что было в субботу?
– отвечаю я с упреком.
– Неужели тебе ее не жаль?
– Не очень. Она сама во всем виновата.
– Что же, ей от этого легче, что ли, что она сама виновата?
Весь школьный день Тамара держится около меня и моих подруг. Мы, в общем, приняли ее в свою компанию. Правда, ей с нами, вероятно, скучновато с нами нельзя говорить о том, что Тамара любит больше всего: "Баронесса Вревская мне говорила", "Князь и княгиня бывали у дедушки запросто" и т. п. Нам это неинтересно, и Тамара это понимает. Но все-таки она не одна, и, когда в коридорах мимо нас проходят ее бывшие друзья, она даже не смотрит в их сторону.
В тот же вечер прибегает Леня и рассказывает мне обо всем, что вчера, в воскресенье, происходило у них в доме. Тамара плакала, она чуть ли не на коленях умоляла Ивана Константиновича, чтоб он перевел ее в женскую гимназию на Миллионной улице. Потом просила позволить ей несколько дней не ходить в институт, пока все хоть немного позабудется. Но Иван Константинович был неумолим! Это у него, оказывается, всегда так: во всех маленьких житейских делах - он добряк просто до невозможности. Но когда дело идет о серьезном, Иван Константинович - кремень, скала!
– Птушечка!
– уговаривает он Тамару.
– Нельзя тебе переходить в другую гимназию. Какой же ты воин, если бежишь с поля боя?
– Я - не воин...
– плакала Тамара.
– Я - девочка, барышня...
– Да, если ты бежишь, ты - не воин, ты - просто трус! Я первый тебя уважать не буду. А если отсиживаться дома и не ходить в институт, так это, галчоночек мой, то же самое! Они тебя обидели, а не ты - их, что же тебе от них прятаться?
После долгих слез, уговоров, споров, поцелуев решили так: Тамара будет смелая и все-таки пойдет в понедельник в институт.
Папа, как всегда, оказался прав. С Тамарой, конечно, не произошло полного и окончательного "перерождения", как с героями книжек "Розовой библиотеки". Но все-таки от полученного толчка что-то в ней шатнулось, дрогнуло, сдвинулось с места. С Иваном Константиновичем она уже больше никогда не разговаривает так, если бы он был ее лакей или кучер. Она называет его дедушкой, дедусенькой и даже милюпусеньким дедунчиком. И это искреннее, доброе отношение ее к Ивану Константиновичу, она не подлаживается, не подлизывается к нему - нет, она поняла, она почувствовала, какой это золотой человек и как искренне любовно относится он к ней и к Лене. Со мной она тоже держится без прежней заносчивости - как с подругой, говорит мне "Сашенька" и "ты". Но все-таки иногда - по-моему, даже слишком часто!
– в ней опять просыпается ее глупая гордость неизвестно чем, ее барские замашки. И тогда она опять становится противная-противная! Я стараюсь найти если не оправдание такому ее поведению, то хоть объяснение. Я повторяю сама себе, что она не виновата, что она выросла под влиянием своего дедушки-генерала, который сознательно воспитывал в ней надутую спесь, глупую заносчивость и т. д., и т п. Но мне не всегда удается совладать с самой собой и внушить себе снисходительность к Тамаре. И нередко между нами возникают разногласия, а иногда - даже ссоры. В особенности противно мне бывает слушать, как она разговаривает с горничной Натальей и с Шарафутдиновым. Ну, словно они не люди, а неодушевленные предметы!