В раю

За все время войны она не бралась за кисть. Никто не заказывал ей цветов, а потому, вместо того чтобы писать на полотне масляными красками, она разрезала его на полоски и сшивала в бинты.

Анжелика никому не показывала писем, которые получала от друга своего сердца. Это, говорила она, не газеты, а любовные письма, принадлежащие исключительно ей одной. Она решилась расстаться только с одним письмом, чтобы порадовать им на Рождество свою подругу во Флоренции. Юлия должна была чувствовать всю громадность принесенной ей жертвы, зная, что для Анжелики дороже всего на свете были эти любовные послания, писанные рукою ее жениха. Впрочем, послание это, написанное в стихах, было менее нежно, чем другие. Доказывалось тем, что к нему была приложена отдельная записка в прозе, где были изложены более интимные сердечные дела. Верный мудрому изречению Эльфингера: «Чем сильнее любовь, тем слабее стихи» — Розенбуш остерегался писать свои письма в стихах, за что Анжелика втайне была ему очень благодарна.

Передадим вкратце содержание рождественского письма, писанного стихами 24 декабря 1870 года из главной квартиры наследного принца.

Розенбуш полушутя, полусерьезно жаловался Анжелике на одолевающую его порою тоску по родине; благодарил свою возлюбленную за разные присылки и бранил за то, что она напрасно тратится, говорил, что если она будет так продолжать, то им обоим непременно придется пойти с сумою. Впрочем, он каялся ей, что не мог устоять против искушения и брал на поле битвы где и что только было можно взять. Таким образом, он составил себе целое сокровище: запасы сюжетов и материал хоть на целую тысячу картин из боевой жизни. Он часто упрекал себя за то, что среди ужасов битвы, среди самых кровавых сцен, в нем вдруг пробуждалось желание взять карандаш и набросать какой-нибудь эскиз. По этому поводу он замечал, что страсть к искусству может превратить даже, вообще говоря, добродушного человека в бесчувственное животное. Тем не менее он честно исполнял свою обязанность рыцаря ордена святого Иоанна, и только по возвращении к ней распакует свои сокровища. Он убедился, что до сих пор заявлялся только пустяками, что только после первого сражения ему представилась действительность. Поэтому он не желает более видеть свою картину «Сражение при Люцене» и просит ее сжечь. Относительно общих приятелей он сообщал, что Эльфингер ранен в голову сабельным ударом, писал, что видается иногда со Шнецом и в последнее свое посещение встретил там, к величайшему своему удивлению, Феликса, вступившего, тотчас по объявлении войны, поручиком в ряды ландвера. Несмотря на восторженные выражения радости со стороны его, Розенбуша, Феликс держал себя очень холодно и, обменявшись чисто по службе со Шнецом несколькими словами, тотчас же уехал. По наведенным справкам, Феликс отличался отчаянной храбростью и давно уже заслужил Железный крест. Шнец, произведенный в капитаны, стал теперь совсем иным человеком и кланяется ей.

ГЛАВА VII

Суровая зима войны 1870/71 года прошла, весна принесла с собою мир. Вместе с тем облегчилось в значительной степени крайнее напряжение сил, начинавшее уже ощущаться в Германии. К лету победоносные войска возвращались на родину.

Прошло ровно два года с того дня, с которого начался наш рассказ. В Терезиентале снова стоит страшная жара. Все так тихо, что можно было бы даже расслышать звуки флейты из комнаты батального живописца. Но флейта эта молчит. Вообще, кругом, несмотря на рабочий день, господствует воскресная тишина. Нигде не видно экипажей или проходящих, озабоченно и торопливо снующих по улицам. Тем не менее гигантская бронзовая статуя Баварии, по-видимому, нисколько не поражена этою торжественною тишиною. Впрочем, это и понятно: она, даже не подымаясь на цыпочки, может видеть через крыши домов ворота, на которых стоит такая же бронзовая дама, как и она сама, только гораздо меньше ростом. Дама эта стоит в колеснице, запряженной четырьмя величественными львами с громадными гривами. Вот почему гигантская статуя знает, отчего все так тихо, отчего все кругом словно вымерло.

Когда человека поражает внезапная радость или испуг, тогда вся кровь его стремится к источнику жизни — сердцу, так что оконечности мгновенно ослабевают, точно пораженные насмерть. Точно так же и все население города Мюнхена толпами стекалось к Триумфальным воротам. Там сосредоточились все помыслы и стремления жителей, так как сквозь эти ворота должны были вступить в этот день победоносные войска. Гигантская бронзовая женщина могла, вероятно, раньше всех заметить на дороге сверкающее оружие и развевающиеся знамена. На ее обыкновенно строгих, замкнутых губах, казалось, будто скользнула радостная улыбка. Внимательный наблюдатель, одаренный известною дозою фантазии, мог бы в эту минуту заметить, как она чуточку подняла свой венок и несколько раз приветствовала им победителей. Это случилось в то самое мгновение, когда на всех городских колокольнях раздался звон колоколов и сотни тысяч голосов, слившихся в одно восторженное восклицание, известили о том, что показался в виду передовой отряд.

Впереди полка, половина которого осталась под Гравелотом и на других полях сражений и потому получившего вдвойне благодарность, сыпавшуюся на него из окон по обе стороны улиц, ехала худощавая, но гордо державшаяся на коне фигура капитана Шнеца, грудь которого была украшена несколькими знаками отличия. Он был весь покрыт венками и букетами. Случалось, что цветы, предназначавшиеся всаднику, падали на землю, но толпа сбежавшихся мальчишек передавала их тотчас же по назначению. Шнец украсил ими свою саблю, каску и даже уздечку лошади, хотя вообще он и не был особенным любителем цветов. Да и теперь Шнец делал это не ради собственного удовольствия; он знал: там, у окна, в первом этаже этого большого дома, сидела худая и рано состарившаяся женщина. Но ее, обыкновенно бледные, щеки покрылись сегодня румянцем, а потухшие от горя глаза снова загорелись огнем молодости. Этой-то женщине и хотелось ему показаться в цветах. До сих пор она носила лишь терновый венок, теперь же он хотел показать ей цветущую будущность, которую завоевал себе и ей. Но она могла его видеть только издали. Как только доброе, честное, загорелое его лицо, обрамленное черною бородой, поравнялось с домом, у нее потемнело в глазах, так что она видела лишь сквозь туман, как он салютовал ей саблей, слегка наклонив при этом свою увенчанную цветами голову. Она выронила из дрожащих рук ею самою сплетенный венок к ногам стоявшей у окна толпы. Но, должно быть, толпа знала, кому именно венок этот предназначался, и двадцать рук, устремившись доставить его по назначению, передали его всаднику, который, сбросив с своей сабли все прежде полученные гирлянды, украсил ее одним этим венком.

В некотором расстоянии от него едет другой всадник, на котором с видимым удовольствием останавливаются взоры женщин и девушек, хотя его никто не знает. Он, со своей стороны, только изредка и как бы случайно останавливает свои темные глаза на ком-нибудь из зрителей или зрительниц. Кого ему здесь искать и кого бы он мог желать здесь увидеть? Только чтобы не обидеть Шнеца, просившего оказать ему дружескую услугу, Феликс, после некоторого колебания, согласился принять участие в этом торжественном въезде и снова увидеть город, с которым у него было связано столько горьких воспоминаний. Сколько пришлось ему пережить в эти два года с тех пор, как он явился сюда в качестве ученика скульптора! Несмотря на полное убеждение в том, что для него, взамен радостей, остается одно только сознание исполненного долга — он тем не менее не мог не поддаться восторженному настроению этой торжественной минуты.

Его красивое лицо, возмужавшее во время войны, утратило на минуту обычное свое печальное, холодное выражение, в глазах у него светилась какая-то ясная и спокойная сосредоточенность. Он ехал по дороге, усыпанной цветами, при громе пушечных выстрелов, при колокольном звоне и восторженных криках толпы. Все это, взятое вместе, до некоторой степени поколебало в нем уверенность в том, что для него самого впереди нет уже более счастья. Он увлекся общим упоением величественного торжества, увлекся идеей, что он, увенчанный цветами, с крестом на груди, с еще едва зажившими ранами, один из виновников этого единственного в своем роде торжества, и мысль эта могла заставить его на время забыть разбитое счастье молодости.

По окончании торжественного въезда Феликс отправился в ресторан, в котором, он был уверен, что не встретит в тот день никого из знакомых. Здесь, среди простолюдинов, уселся он под тенью ясени. Перед ним, как во сне, пронеслось все пережитое им в эти два года, с тех пор, как он здесь впервые сошелся с Янсеном и его друзьями, до настоящей минуты, когда он чувствовал себя таким одиноким среди этой толпы, в которой не было у него ни одного друга.

Сад уже начал пустеть, когда Феликс неожиданно почувствовал, что кто-то ударил его по плечу. Это был Шнец. Он не сказал ни слова Феликсу о только что пережитом радостном свидании, но в выражении его лица, в его голосе было столько необычайной радости, что Феликс впервые позавидовал счастью тех, кого ожидали в тот день близкие, любящие сердца. Феликс охотно покинул бы город еще до наступления вечера. Он снова впал в мрачное настроение, но обещал Шнецу провести с ним целый день и не мог не принести этой ничтожной жертвы приятелю, оказавшему ему, за время войны, так много разных услуг.

— Я избавлю тебя от визитов, — сказал Шнец, выходя с приятелем из ресторана. — Но мы должны навестить наших инвалидов и пожать руку толстяку. Он никогда не простит тебе, если ты его не навестишь и не захочешь пожелать ему счастья на новом поприще; к тому же твое инкогнито нарушено. У окна, из которого общий наш приятель Эдуард следил за торжественным вступлением войск, сидела одна особа, когда-то очень интересовавшаяся твоею личностью. Особа эта, несмотря на присутствие супруга и деда, очень свободно обнаружила свой патриотизм и сразу высыпала на тебя все цветы из корзины. Но ты, конечно, проехал мимо, ничего не замечая?

— Рыжая Ценз? И она меня узнала?

— Несмотря на твой мундир и коротко остриженные волосы. Но приучись называть ее более почетным именем: она теперь госпожа Кресценция Россель, урожденная Шёпф. Мне об этом писали уже давно, но ты так упорно отказывался слушать новости о мюнхенских наших знакомых, что я умолчал об этом событии. Россель, как тебе известно, потерял все свое состояние. Оно находилось в руках брата, у которого был торговый дом, состоявший в постоянных сношениях с Францией. Брат Росселя вследствие войны обанкротился, и наш толстяк сделался бы нищим, если бы у него не было дома в городе и виллы на озере. Он продал немедленно дом со всем скарбом и, конечно, продал дешево, так как во время войны ни у кого не было лишних денег, но все-таки выручил значительную сумму, так что может жить одними процентами, хотя, конечно, уже не таким grand seigneur,^[115] как прежде, а гораздо скромнее. На виллу нашелся бы тоже покупатель, но, чтобы не помешать Коле докончить свои фрески, Россель не хотел ее продавать, а решился — чего никто от него не ожидал — сбросить свою лень и приняться опять за кисть, конечно, при этом вздыхая и проклиная всех и все. Этот героизм пробил, кажется-таки, наконец ледяную кору, облекавшую сердце рыжеволосой упрямицы. Ей особенно понравилось то, что Россель ни разу не жаловался на потерю состояния, а искренно горевал о брате. Как бы то ни было, может быть даже и от того, что он значительно похудел, частью от любви, частью же так как был принужден отказать своей превосходной кухарке, но эта странная девушка наконец над ним сжалилась. В одно прекрасное утро она явилась в скромно убранную квартирку, которою приходилось довольствоваться бывшему Сарданапалу, и объявила ему, без всяких околичностей, что она передумала и теперь соглашается выйти за него замуж. Она, правда, вовсе в него не влюблена — она была влюблена только раз, и то весьма неудачно, — но он ей также и не противен, и так как он теперь нуждается в жене, понимающей кое-что в хозяйстве, то пусть хорошенько посмотрит, не найдется ли в том же доме еще комната и кухня, и тогда она могла бы хоть сейчас у него остаться.

Пока у них все обстоит благополучно. Старик Шёпф, конечно, перебрался к ним. Коле, отказавшийся между тем от руки и сердца, предложенных ему тетушкой Бабеттой и, несмотря на Мец и Седан, спокойно рисовавший свою сказку о Венере, живет также с ними. Россель рисует великолепные картины, причем беспрестанно толкует о бесполезной трате сил и мечтает о тех временах, когда ему будет можно успокоиться. Я предполагаю, что в глубине души, даже помимо супружеского своего счастья, он гораздо более доволен теперешней своей жизнью, чем бесплодными рассуждениями, которыми занимался прежде, лежа на боку.