В раю

— Он не принял в расчет продолжительный путь и метель, приветствовавшую нас здесь, в любезном немецком отечестве. Баста! Впрочем, если я сохраню настолько зрения, чтобы иметь возможность различить, хотя на самом близком расстоянии, черты дорогого мне лица, то я буду вполне счастлив. Даже и в том случае, когда я буду лишен этого удовольствия, я буду благодарить судьбу. Она наделила меня счастливою способностью, с помощью которой я могу представить себе все дорогие мне лица так же ясно, как если б у меня во лбу были самые прекрасные глаза. Он взял руку зардевшейся девушки и поцеловал ее. — Однако, продолжал он, — перестанем говорить о частных моих делах. С тех пор как мы расстались, произошли великие мировые события. Знаете ли, во мне пробудилась даже надежда на процветание немецкой сцены?

— Не потому ли, что твои собратья имели случай научиться изображать героев как следует, с достоинством, не разрывая рта, не надрывая глотки, не закатывая глаз и не размахивая руками и ногами? — спросил Розенбуш.

— Нет, без шуток. Помните вы, барон, наш первый разговор? Скажите, разве нет теперь достаточных оснований для подобной надежды? Главная причина упадка немецкого театра заключалась в собственной нашей разрозненности. На двадцать шесть театров приходилось распределить два-три действительных таланта. Теперь же я полагаю, что в немецкой нашей столице, насмотревшись до пресыщения на различные военные зрелища, додумаются наконец до того, что великая нация нуждается в национальном театре. Разумеется, театр этот должен быть национальный не только по названию. Он должен представлять собою средоточие лучших наших сценических талантов. Нужны образцовая дирекция, образцовый репертуар, образцовое исполнение. Актерам следует выходить на сцену не чаще, как через день. Дирекция не должна смотреть одним глазом на Мельпомену и Талию, а другим на театральную кассу, вследствие чего какая-нибудь ничтожная пьеса, только потому, что она в моде и что две-три актрисы переодеваются в ней по семи раз, ставится на поруганные подмостки по тридцати раз подряд. Из прежних и новейших сценических произведений должно выбирать наиболее достойное, которое и должно быть исполняемо лучшими артистами. Каждый действительный талант должен быть непременно ангажирован, хотя бы в труппе приходилось одновременно иметь трех Карлов Мооров и семь Офелий. При этом необходимо изъять театр из сферы придворного влияния и подчинить его ведомству Министерства народного просвещения, ответственного перед нацией. Что скажете вы об этом проекте?

— Что он был бы уже слишком хорош для нынешних немцев, — отвечал Шнец. — За будущее я не ручаюсь. Соотечественники наши могут, пожалуй, исправиться, и тогда… Впрочем, я боюсь, что даже при самых благоприятных условиях «прочие немцы» не согласятся давать деньги in majorem imperii gloriam^[121] на театр, которым будут пользоваться одни берлинцы.

— Конечно! — воскликнул с жаром Эльфингер. — И они будут совершенно правы. Поэтому-то я предлагаю сделать образцовый театр достоянием всей нации. У нас, слава богу, существуют железные дороги, благодаря которым актеры и теперь могут играть в течение одного и того же сезона на нескольких сценах. Все это следует только регулировать. Шесть зимних месяцев в Берлине, месяц каникул и четыре месяца торжественное странствование государственных актеров по всем городам Германии, в которых есть мало-мальски сносные храмы муз, затем снова месяц отдыха и таким образом in infinitum.^[122] Не возражайте мне, пожалуйста. Разумеется, встретятся некоторые затруднения, но когда дело пойдет на лад, все будут непременно удивляться, отчего оно давно уже не было поставлено таким образом. Разве в народе, к которому вернулось самосознание и который выучился стоять, ходить и говорить, разве в таком народе не должен также развиться талант изображать из себя настоящих людей? Я… ну, положим, я уже сошел со сцены. Но тем не менее я буду способствовать осуществлению этого плана. Я буду давать уроки декламации, просвещать молодых актеров, научу их, как следует читать стихи (рапсоды еще в древности были всегда слепые), и при помощи милой моей жены моя гигантская память даст мне, наверное, возможность…

В эту минуту вошел в комнату молодой доктор. Он услыхал в коридоре речь Эльфингера и напомнил теперь, что больному не следует волноваться. Шнец и Феликс поспешили с ним проститься.

— Надеюсь, что вы не уедете из Мюнхена, не повидавшись с Анжеликой? — сказал Розенбуш, и Феликс, который от души желал бы ни с кем более в Мюнхене не видаться, не мог не обещать ему этого. Он не заметил лукавого взгляда, которым баталист обменялся со Шнецом. Хотя Феликс не надеялся более видеться с обоими больными, он все-таки покинул их несколько успокоенный. Он знал, что каждый из них стоял у той цели, к достижению которой стремился.

ГЛАВА IX

Выйдя из рая, приятели снова затерялись среди шумной толпы, которая увлекала их по направлению к городу. Мимо них в блестящем экипаже проехала старая графиня, рядом с ней сидела ее дочь, а напротив помещались сын и зять, оба в мундирах и украшенные знаками отличия. Счастливая старушка выставляла, так сказать, напоказ молодую славу своей семьи. Она узнала Шнеца и дружески с ним раскланялась. Феликса она, кажется, не узнала, хотя и рассматривала его сквозь лорнетку.

— Добрые ребята! — пробормотал Шнец. — Несмотря на все их недостатки, они дрались молодцами. Однако наймем-ка дрожки. Молодой супруг, конечно, живет почти за городом, там, где-нибудь на выезде…

Подъехав к жилищу Росселя, небольшому, невзрачному домику, они заметили в окне, заставленном цветами, женскую головку, которая тотчас же скрылась.

— Должно быть, хозяйка дома, — сказал, улыбаясь, Шнец. — Она, конечно, ожидала тебя и принарядилась. Смотри, победитель, крепись!

Посетителей встретила, однако, не Ценз, как думал Шнец, а горничная, проводившая их прямо в мастерскую. Мастерская эта была меблирована очень скромно сравнительно с тою, которая помещалась в собственном доме Росселя, где он обыкновенно покоился на медвежьей шкуре. Здесь не было дорогих гобеленовых обоев, бронзы и мебели а-ля Ренессанс, но зато на мольбертах стояло несколько оконченных и только еще начатых картин. Сам художник встретил их без сюртука с палитрой и кистями в руках.

— Вот и вы! — воскликнул Россель, — благодарите богов за то, что возвратились с целыми членами и неистерзанными лицами. Вы славно поработали! Мы тоже сидели не совсем без дела и если не работали для императора и государства, то, по крайней мере, также нельзя сказать, чтобы и pour le roi de Prusse.^[123] Пока мы забавляемся этой пачкотней, но надо надеяться, примемся и за что-нибудь лучшее. Ради бога, не рассматривайте эти картины, это только несчастные опыты, так сказать, пробы кисти. Да и вообще вам не стоит здесь особенно много осматриваться — quantum mutates ab illo.^[124] Из всего моего бывшего хозяйства у меня остался только этот стакан. Он представляет собою камертон, необходимый для поддержания связи с прошедшим. Меня тоже не следует рассматривать чересчур пристально. Я опустился, друзья мои, очень опустился; как видите, опустился до последней возможности. Куда девалась моя полнота? Впрочем, работая с восьми часов утра, можно поневоле похудеть! Погодите, я позову жену. Она, правда, несколько вышла из обычных размеров, но тем не менее представляет теперь самый интересный предмет во всем доме.

Он усадил друзей на небольшой кожаный диван, уступавший — увы! — во всех отношениях знаменитому восточному дивану прежних дней. Шнец и Феликс между тем имели достаточно времени для того, чтобы рассмотреть картины, в которых было столько истины, такая ясная, изящная красота форм и колорита, что они пришли в настоящий восторг и выражали друг другу свое удивление.

— Вы слишком снисходительны! — послышался за ними голос Росселя. — Впрочем, может быть, и правда, что я стал порядочным колористом; ведь недаром же в продолжение целых десяти лет воздерживаешься от собственных грехов, думая только о том, как бы постигнуть тайну великих художников; но если свойство это не будет применено к делу, то оно неминуемо уподобится таланту, зарытому в землю, и может даже погибнуть вконец подобно тому, как погибают растения в погребе. Впрочем, разве теперь кто спрашивает о том, какой колорит придает живописец человеческой коже, изображает ли он ее свежею или дубленою? Самое главное теперь — мотив, идея, в особенности же если она отзывается патриотизмом. Тем не менее, не во гнев вам, господа герои, мы можем обходиться и без вас, разумеется, с условием прикрыть какой-нибудь юбочкой наготу этой нимфы и одеть хоть самые коротенькие штанишки на мальчика-рыбака.

— Но мы удаляемся от главного предмета, — заметил Шнец.

— Где же твоя жена?

— Она извиняется, но ни за что не хочет показаться в том весьма уважительном состоянии, в котором находится теперь. Я ей прямо сказал, что она, вероятно, конфузится господина барона… Конечно, отвечала она, поручика я бы не стала стесняться. О, если б я не был под башмаком супруги! Я мечтал всегда о безголовых женщинах, но убедился теперь, что они самые упрямые и настойчивые. Впрочем, в данном случае, это мне на руку. Как бы ни был человек свободен от предрассудков, он тем не менее непременно скорчит глупейшую физиономию, когда его жена, краснея и конфузясь, станет в его присутствии здороваться со своею первою и единственною любовью. Не отобедаете ли вы завтра у меня? Могу предложить немного, но от души: un piotto di macheroni, una brava bistecca, un fiasco di vino sincero^[125] — я думаю, что тогда и хозяйка дома…

Феликс извинился, ссылаясь на предстоящий ему на другой день отъезд.

В эту минуту вошел Шёпф, который за последнее время еще более состарился. Темное старческое лицо его почти совершенно заросло белыми как снег волосами и бородой. Он был очень весел и с большим оживлением расспрашивал Шнеца и Феликса об их приключениях и подвигах. Старик выразил надежду, что они навестят Коле на вилле и полюбуются его фресками. Коле отлучался из виллы только на несколько часов и немедленно после торжественного вступления войск поспешил обратно к своей работе. Когда Феликс отказался и от этого предложения, то старик как-то вопросительно взглянул на своего зятя и затем оставил в покое молодого человека, которому, очевидно, хотелось поскорей убраться из Мюнхена.

Феликс должен был рассказать о полученном им назначении в Мед. В главной квартире давно уже обратили внимание на энергию и осмотрительность молодого барона. Благодаря знанию французского языка и юридических наук, а также общему нежеланию поручить управление завоеванными провинциями исключительно одним пруссакам, Феликса назначили помощником коменданта пограничной с Францией крепости. Чтобы справиться с предстоящей трудной работой, нужны были свежие силы, не только знакомые с обычными правительственными формами, но также и прошедшие житейскую школу и вынесшие оттуда привычку к быстроте действий и сообразительности, необходимым в непредвиденных случаях.