В раю
Шрифт:
ГЛАВА VIII
Пробираясь по улицам, украшенным флагами и венками, сквозь густую толпу, находившуюся в самом праздничном настроении, Феликс и Шнец дошли наконец до английского парка.
— Куда ты меня ведешь? — спросил Феликс. — Здесь вблизи нет лазарета, если только здешним горожанам не вздумалось устроить лазарет в китайском павильоне.
— Иди только, — возразил Шнец, — успеешь узнать, куда я тебя веду. Сама королева-мать выбрала помещение для лазарета. Правда, многие бедняки со вздохом подтвердят изречение: Hodie eris mecum in paradiso.[116]
— Как, лазарет в райском садике, в самом раю? Даже самым смелым мечтателям нашего кружка не могло присниться, что нам будет когда-либо суждено
— Sic transit![117] Впрочем, приятели наши слишком веселые райские пташки, чтобы не вылететь в одно прекрасное утро отсюда.
Войдя в ворота сада, они заметили, что все скамьи под деревьями были пусты, хотя садики при других ресторанах, мимо которых им случилось проходить, были совершенно переполнены народом. Надпись над воротами объяснила изменившееся назначение райского сада. Навстречу попадались им люди с серьезным и задумчивым выражением на лицах, иногда с заплаканными глазами, преимущественно женщины с детьми; если же встречались мужчины, то болезненный вид их обнаруживал, что они еще не совсем оправились от ран; все это составляло резкий контраст с веселой, шумной толпой, обыкновенно собиравшейся здесь по праздникам. Оба приятеля молча подошли к дому, в который, благодаря мундиру, их впустили без всяких затруднений.
Они видели за последнее время не один лазарет. Им не раз приходилось быть свидетелями даже более ужасных зрелищ, чем то, которое представлялось им теперь, в этих чистых залах. Комнаты, виденные ими в последний раз в полном блеске карнавала, были теперь лишены всяких украшений. Между рядами постелей ходили туда и сюда сестры милосердия, предлагавшие прохладительное питье и успокаивавшие раненых; когда-то покрытые роскошною зеленью стены были совершенно обнажены, а сквозь окна, вместо полуночных звезд, весело сверкавших во время карнавала, прорывался теперь яркий солнечный луч. Контраст этот произвел на посетителей такое странное впечатление, что они не в состоянии были промолвить ни слова.
Они искали своих приятелей, но встречали все незнакомые лица. Наконец молодой врач дал им требуемые указания.
Залы нижнего этажа, ко времени прибытия Эльфингера и Розенбуша, были уже переполнены, а потому, согласно выраженному ими желанию, их положили в отдельную комнату наверху.
Врач предложил свои услуги, чтоб указать эту комнату, но Шнец отказался под тем предлогом, что не желает лишать больных его услуг.
Оба приятеля поднялись в коридор верхнего этажа и остановились у первых дверей; из комнаты слышался свежий молодой женский голос, читавший, казалось, стихи.
— Едва ли они здесь! — пробормотал Шнец. — Неужели на них напало религиозное настроение и они попросили сестру милосердия наставить их на путь истинный! Что же, бывает и это — впрочем, кажется, что это не такая книга, которую обыкновенно берут в церковь.
Он ясно расслышал несколько строф из «Орлеанской девы» Шиллера.
— Господи! Да это и в самом деле пресвятая дева Орлеанская! Не будь я Шнец, если там, где декламируют Шиллера, не отыщется также и Эльфингер.
Он не стучась отворил потихоньку двери и вошел с Феликсом в комнату.
Это была не очень большая, но высокая комната, единственное окно которой выходило в сад. Солнце освещало полным своим блеском постель, стоявшую направо, тогда как другая постель, стоявшая напротив, была тщательно защищена ширмами и находилась в совершенной тени.
На постели, направо, лежал Розенбуш, покрытый легким одеялом. Он полусидел, опираясь на подушки. Громадный картон, на котором он ревностно что-то рисовал, упирался на одно его колено. Если б не некоторая бледность, то по наружности баталиста нельзя было бы судить о пережитых им в продолжение войны трудностях и опасностях. Его глаза весело сверкали из-под надетой набекрень красной фески. У него был такой чистый, опрятный и даже щеголеватый вид и борода была так тщательно причесана, точно будто он нарочно принарядился для приема гостей.
— Я уже знал, — сказал Розенбуш, приветствуя вошедших приятелей (чтение за ширмами тотчас же умолкло), — что защитники отечества сочтут первым своим долгом сделать визит
в рай инвалидов. Да благословят вас за это боги! О, благородные души! Нам здесь так хорошо, как если б мы были на лоне Авраамовом: искусство, поэзия и любовь украшают нашу жизнь и пекутся о нас если и не слишком много, то, по крайней мере, достаточно. Нет, вам незачем смотреть то, что я тут царапаю; впрочем, любуйтесь этим хламом, если хотите. Это seconda maniera[118] Розенбуша, или, вернее, terza maniera,[119] причислив сюда и мой классический период, мои прощания Гектора и Андромахи а-ля Давид. Теперь, как вы видите, мы копаемся в самом современном реализме. Папаша Вуверман перевернется в гробу с досады, но я не могу ему помочь. По-моему, не следует пренебрегать тюркосами и зуавами. Вот здесь, например, на заднем фоне виноградники, а впереди, как вихрь, несутся наши синие черти, — я думаю, выйдет недурно. Знаете, в чем заключается тайна современной батальной живописи (чтобы найти ее, я должен был позволить прострелить себе ляжку)? Эпизод — ничего, кроме эпизода. Тактические тонкости — вздор! — это дело Генерального штаба. Вся суть заключается в том, чтобы уловить основной характер целого сражения. Старинным баталистам жилось легко, тогдашние войны состояли из целого ряда эпизодов. Впрочем, что же делать: по одежке протягивай ножки.— Признаюсь, что твоя одежка довольно длинна для того, чтобы предохранить тебя от холода, старый товарищ, — сказал Шнец, с удовольствием рассматривавший остроумно набросанный эскиз. — Впрочем, как подвигается твое выздоровление?
— Благодарю, ничего. Через шесть, много восемь недель, я надеюсь танцевать на своей свадьбе. Я бы хотел только, — прибавил он, понизив голос, указывая на другую постель, — чтобы там дела шли так же хорошо…
— Это вы, Шнец? — раздался из-за ширм звучный голос Эльфингера. — Вы, кажется, забыли, что за горами тоже живут люди. Кого вы там привели с собою? По походке я узнаю нашего храброго барона. Не удостоите ли вы, господа, своим визитом бедного слепого? Вы найдете здесь еще кой-кого, который будет очень рад снова поздороваться с моими старыми друзьями.
Шнец, при первых звуках этого глубоко тронувшего его голоса, поспешил за ширмы и пожал руку, которую больной протянул ему навстречу. Феликс тоже подошел к нему. Эльфингер не мог поднять головы, так как у него на глазах лежали ледяные компрессы. Но его благородное, бледное лице улыбалось так радушно, что оба посетителя, тронутые до глубины души, с трудом могли произнести самое обыкновенное приветствие.
Стройная молодая девушка поднялась со стула, стоявшего около постели, чтобы уступить место гостям. Она еще держала в руках книгу, которую читала. Нежное лицо ее покрылось легким румянцем, когда Шнец искренно пожал ей руку.
— Мне нечего представлять вас друг другу, — сказал Эльфингер. — Барон Феликс, вероятно, тоже помнит мою маленькую Фанни, с которой встретился во время достопамятной прогулки по озеру. Тогда, конечно, мы не были еще с ней так хорошо знакомы, как теперь. У меня, надо думать, был тогда один глаз лишний. Только с тех пор, как я очутился в совершенной тьме, она решила, что Небесный Жених не рассердится, если она Ему изменит и сделается спутницей бедного калеки. Правду я говорю, моя милая?
— Не хвастай таким безбожным образом, — заметил Розенбуш, — а то, пожалуй, кто-нибудь и поверит, что она именно ради тебя, pour tes beaux yeux,[120] присоединилась к нашему недостойному обществу! Я думаю, мадемуазель Фанни, что ваше присутствие обусловлено желанием искупить неверность вашей сестры и отстоять добрую славу уроженок города Мюнхена?
— Замолчи, легкомысленнейший из смертных, или я пожалуюсь на тебя Анжелике. Она и Фанни попеременно ухаживают за нами, как два ангела. Этому ветренику следовало бы благодарить судьбу за то, что над ним сжалилась такая славная женщина, как Анжелика, а он все время ухаживает за моей невестой. К счастью, что я раз навсегда отказался от ревности, которая, впрочем, для слепого и некстати.
— Надеюсь, что вы, Эльфингер, преувеличиваете, — заметил ему Феликс, — доктор, прощаясь с вами, выразил надежду на выздоровление.