В раю

Единственный человек, с которым ее миролюбивая душа вела вечную войну и который, по-видимому, не обладал ни одним из качеств, необходимых для того, чтобы приобрести ее любовь и расположение, теперь сильно ее интересовал. За последнее время Анжелика принимала до того близкое участие в его судьбе, что собственные ее удачи и неудачи и даже только что предложенное ей счастье отступали совершенно на задний план.

Что ожесточенная ненависть переходит иногда в горячую любовь, известно уже давно и само по себе не представляет ничего необыкновенного. Гораздо труднее понять, каким образом вполне искреннее чувство пренебрежения к какой-либо личности переходит в совершенно противоположное чувство нежной любви, причем преобразование чувства вовсе не обусловливается соответственным превращением или же изменением особы, служащей ему объектом. Загадку эту разрешить трудно, тем более что презрительное отношение Анжелики к соседу основывалось не на пренебрежении к нему как к художнику или же человеку, достоинства которого она не могла оценить с первого раза. Пренебрежение это основывалось на коренных свойствах мужского и женского характеров. Будучи сама далеко не мужественна, Анжелика чувствовала себя сильнее, решительнее и тверже Розенбуша, а так как в ней всегда было стремление подчиняться чему-нибудь более высокому и сильному, чем она сама, то ей ничто не могло показаться смешнее, как мысль, что ее сотоварищ художник, музыкант и пиит, наряжавшийся в шелк и бархат, словно бородатая девушка, мог быть опасен для ее сердца.

Когда поэтому, вместе с воспоминанием о похищенном у нее в рождественскую ночь поцелуе, несмотря на всю невинность этого поцелуя, стал все чаще и чаще являться образ самого похитителя, возбуждавший в ней всегда какой-то девственно-стыдливый страх, Анжелика изо всех сил отделывалась от этой слабости и старалась увеличивать в собственных глазах недостатки легкомысленного своего обольстителя. При этом она необыкновенно много занималась его личностью и ловила себя на том, что изучала похвальные его качества несравненно ревностнее, чем недостатки; к счастью или несчастью, у нее оставалось много времени для подобных исследований. По справедливому замечанию Шнеца, после отъезда Янсена и Юлии наступили для нее каникулы, так как ей некого уже было боготворить. Еще более способствовала развитию в ней нежного настроения действительная забота о том, что с соседом творится что-то неладное и что если не поспешить на помощь, то дело с ним может, пожалуй, кончиться плохо.

Узнав, что он голодает и мерзнет, Анжелика вздохнула свободнее и тотчас начала обдумывать, как бы ему помочь. Она не хотела сообщать другим о своем открытии, так как решила, что Розанчик должен быть обязан своим спасением ей одной, и притом не подозревая этого. Сама она не могла похвалиться избытком приходов над расходами. Так как она не терпела шарлатанства в искусстве и всегда строго относилась к самой себе, то ей приходилось лишь кое-как сводить концы с концами. Нередко случалось ей оставлять у себя заказанную картину, несмотря на то, что заказчик был ею совершенно доволен, только потому, что ей самой картина не вполне нравилась.

Насильственно-веселая улыбка, с которою встречал ее Розенбуш на лестнице, тишина в его комнате, где давно уже не слышно было треска весело топящейся печки и звуков флейты, аккомпанирующей писку мышей, так болезненно отзывались в сердце Анжелики, что она не побоялась даже войти в долги, чтобы спасти старого приятеля от окончательного банкротства.

Дело происходило в апреле, в светлое солнечное утро; художница проводила Франциску и приемную ее мать до железной дороги и таким образом распростилась с последним существом, которым еще кое-как могла восторгаться.

Анжелика медленно возвращалась в мастерскую, с полною решимостью искать утешения исключительно в одном искусстве. Но, взойдя на лестницу, она ошиблась дверью, и вместо того, чтобы войти в свою мастерскую, где ждало ее свеженатянутое на раму полотно, она постучалась к батальному живописцу, которого не видала уже в течение нескольких дней.

Розенбуш узнал ее по стуку. Он всегда высказывал сожаление, что она не играет на фортепьяно, тогда как у нее такой великолепный туше. Тем не менее баталист как будто вовсе не хотел впускать к себе соседку; по крайней мере, она принуждена была три раза заявить, что ему, в данном случае, молчание не поможет, так как инкогнито нарушено уже тем, что его видели сквозь замочную скважину. Затем Анжелика объяснила, что непременно должна войти к соседу минут на десять, так как у нее есть для него заказ. Наконец Розанчик медленно поднялся, вздыхая, дотащился до дверей и отодвинул задвижку.

Войдя к своему соседу, Анжелика бросила украдкой взгляд на голые стены холодной, как погреб, комнатки и на несчастного обитателя этой комнатки, который, плотно завернувшись в свой плед и поводя отощавшим, острым носиком, тщетно пытался придать себе бодрый и довольный вид.

— Что у вас за физиономия, — сказала она своим обычным резким тоном, который пришелся теперь как нельзя более кстати, чтобы скрыть ее волнение. — Стыдно вам, господин Розанчик, сидеть при такой прекрасной погоде дома и предаваться меланхолии. У вас здесь так холодно, что масло должно замерзать на кисти. Впрочем, вы и не пишете. У вас, вероятно, опять припадок лени или вы, может быть, нездоровы?

— Вы заблуждаетесь, многоуважаемый друг, — возразил Розенбуш своим серебристым тенором, который, однако, казался немного надорванным. — Я совершенно здоров, только немного страдаю нервами. Со мною теперь то, что часто случается с нашим братом, художником, атрофия сухожилия, как выражаются люди науки. Впрочем, я не нахожусь в состоянии полного бездействия, как вы, может быть, полагаете. Я обдумываю мою большую картину и хочу приучить себя мысленно представить себе ее в малейших подробностях, что называется, до последней тонкости, до кончика носа последнего погонщика ослов. При таком способе рисования сберегается чрезвычайно много красок и дело идет гораздо скорее, чем при вечном соскабливании и поправках. Попробуйте когда-нибудь последовать моему примеру, Анжелика.

— Благодарю; у всякого свой вкус, у меня мысли созревают обыкновенно лишь на полотне. Послушайте, Розенбуш: неужели это сухое умственное писание отнимает у вас все время? Не можете ли вы уделить ежедневно часика два для посторонней работы? Молодая вдова одного офицера заказала мне нарисовать портрет ее супруга, павшего в бою под Киссингеном, и желает, чтобы я окружила портрет этот венком из лавров, кипариса и иммортелей. Между нами говоря, идея этой картины показалась мне довольно странной. Представьте себе покойного верхом на лошади, на заднем плане город, а кругом всего венок, напоминающий собою порей, уложенный вокруг блюда с сосисками и капустой. Я намекнула на то, что было бы, пожалуй, лучше совершенно отказаться от венка или, по крайней мере, ограничиться одним лишь портретом павшего героя. Но вдова уверяла, что мужа ее изобразить без лошади никак нельзя. Лошадь эта была тоже членом семейства. Это был прекрасный гнедой конь, с белой холкой на лбу, издохший от раны, полученной в том же сражении. Времена теперь плохие, и так как запрошенную мною цену барыня не нашла особенно высокою, то я и приняла заказ. Я тогда же сказала себе, что это с моей стороны была глупость, потому что лошади, которых я рисую, походят, скорее, на бегемотов. Я думала, что придется прибегнуть к помощи Розанчика, а между тем он пишет теперь свою большую картину и не захочет, пожалуй, от нее отказаться, но так как вы пишете картину в голове, то конечно… дело принимает для меня более благоприятный оборот.

Она отвернулась, чтобы скрыть от него лукавую улыбку; но Розенбуш, вследствие упадка физических сил, был, по-видимому, лишен всякой наблюдательной способности.

— Вы знаете, Анжелика, — сказал он, — что рисуй я даже самое знаменитое из сражений Александра Македонского, у меня и тогда нашлось бы время для вас. Притом же нарисовать лошадь вовсе не мудрено. Я изображу ее с раздутыми ноздрями, тянущеюся за венком, так что можно будет подумать, что лавры, выпавшие на долю ее господина, раздражают ее аппетит.

— Вы будете так добры, что откажетесь от всяких глупых шалостей. Дело серьезное, картина будет поставлена в спальне вдовы на что-то вроде домашнего алтаря. Перед нею будет гореть вечная лампада. Вы возьмете на себя труд нарисовать офицера и лошадь. Портрет офицера и фотография его лошади будут доставлены мне сегодня. Я нарисую венок, и мы честно разделим друг с другом славу и деньги.

Она умышленно показала двойную цифру условленного гонорара, так как хотела уступить все целиком своему соседу. При настоящем его положении это была довольно изрядная сумма; но, к ужасу Анжелики, Розенбуш не выразил ни малейшей радости по поводу этой неожиданной для него получки.

— Дорогой друг, — сказал он, — оба покойника будут нарисованы, и обещаю вам, что они будут иметь с павшим героем и его лошадью такое сходство, какого только может пожелать рассудительная вдова. Если хотите, я выставлю на чепраке лошади свою монограмму, чтобы мы могли, подобно Рубенсу и Блюменбрейгелю, красоваться вместе в истории искусства. Что же касается до денег, то они должны всецело достаться вам. Товарищеские услуги, особенно если их оказывают женщине, да притом приятельнице и соседке, не могут быть уплачены презренным металлом. Впрочем, мы можем начать сейчас же: я могу отложить пока умственную отделку моей картины, тем более что у меня теперь легкий насморк; кроме того, под конец можно совершенно сойти с ума, если станешь заниматься одними лишь умными мыслями. Поэтому, если вам угодно…