В руках дьявола

Мы сидим в тишине довольно продолжительное время, и я уже начинаю задаваться вопросом, не ошибся ли я. Может, у Тристана ещё есть сердце? Он явно скорбит.

— Я ничего не нашёл, — шепчет он спустя ещё несколько минут. — Ни единой грёбаной зацепки. Все ценные вещи на месте. Только амулета нет. Неужели моего брата убили из-за этой проклятой штуковины?

Тристан резко оборачивается на меня и смотрит прямо в глаза. Да, ему больно. Тристан никогда не был хорошим актёром. Он не играет сейчас. Его действительно рвёт на куски.

— Так ты правда не знаешь, кто за этим стоит? Ты никак не связан с ними?

Тристан трижды моргает, пытаясь уловить смысл моих вопросов, а затем смотрит на меня так, словно впервые видит.

— Я?! Что ты… — он запинается, качая головой в неверии. — Я?! Дьявол, ты сейчас намекаешь, что я… Я?! Своего брата… Я?!

— Вопрос снят. Перестань истерить. У меня есть кое-что. Поехали.

Поднимаюсь на ноги, подхожу к столу и забираю свои вещи: пистолет, пачку презервативов и дипломат с десятью миллионами. Они мои, и плевать, если Тристан начнёт возникать. Люди рождаются. Люди умирают. Это круговорот. Но где-то между этим и происходит жизнь. А живым нужно жить.

Но Тристан и не думает возмущаться. После моего намёка он вообще какой-то потерянный. Просто идёт за мной на улицу. Говорит своим людям оставаться здесь и ждать дальнейших распоряжений Роба, а потом садится в мой автомобиль.

По дороге до дома я периодически кошусь на Тристана, но не замечаю никаких изменений. Он так и сидит, с отрешённым выражением лица смотря в одну точку.

Я не уверен, что принял правильное решение. Однако Тристан имеет право знать. Но амулет я ему не отдам. Не хватало мне ещё одного мёртвого Эрнандеса на моей совести.

Когда мы входим в дом, Никки выходит нам навстречу и сразу же напрягается, видя, что я пришёл не один.

— Тристан — Никки, Никки — Тристан, — с ходу представляю их друг другу, чмокаю Никки в щёку и шепчу ей, чтобы шла в свою комнату и сидела там тихо.

Никки кивает и в следующую секунду уже скрывается из поля нашего зрения.

— Красивая, — отмечает Тристан, когда мы запираемся в кабинете. — Погоди… — он хмурится, сопоставляя два и два. — Это ведь та же девчонка, что была с тобой в клубе. К которой приставал Хоакин.

— Да, она.

— Но прошло уже… — он присвистывает. — Дьявол, я о чём-то не знаю?

— О чём именно ты хочешь узнать?

— Что она вообще здесь делает? Ты притащил её с собой? У вас что, отношения?

Тристан смотрит въедливо, и мне это охренеть как не нравится. В голове всё ещё разносятся угрозы Хоакина. Если кто-то узнает, как много Никки для меня значит…

— Нет, — отрезаю резко, даже, пожалуй, слишком. — Она просто шлюха, которую я купил, и должна обслуживать меня в любое время. Когда ты позвонил, я как раз собирался её трахнуть. Пришлось взять с собой.

Он недоверчиво прищуривается.

— Не проще ли было снять кого-то здесь? Насколько я помню, ты любишь разнообразие.

— Считай, это моей причудой, — отчеканиваю, всё больше раздражаясь оттого, что Тристан так заинтересовался этой темой.

У плана по совращению Никки Гонсалес имеется очень существенный минус, который я не учёл. Я не хотел заново влюбляться в неё, но это случилось. Так что по большей части я не изображаю влюблённого идиота, я и есть влюблённый идиот. Моя многолетняя одержимость ею усилилась в сто крат. Самый главный страх оказался правдой: я никогда не переставал любить Никки Гонсалес. Она — моё слабое место. Всегда была, а теперь особенно. Через неё кто угодно может воздействовать на меня.

— Причудой, Дьявол? Уж не влюбился ли ты?

Усмехаюсь и качаю головой. Надо рубить его подозрения на корню. Причём срочно. Отхожу к барной полке, наливаю нам выпить, возвращаюсь и протягиваю ему рокс.

— Ну если ты так хочешь знать… — делаю театральную паузу в духе Аарона, затем придаю голосу чуть больше жесткости: — Её старик приказал убить мою семью на моих глазах. И не просто убить. Он устроил показательную казнь. Их пытали, распотрошили как животных. А меня оставили подыхать. Ты видел шрамы. Его рук дело. С ним я поквитаться не успел, так хоть на дочурке отыграюсь. Поэтому Никки всегда при мне. Неважно, как это выглядит. Главное, что всё закончится для неё плохо. Скажи Хоакину, чтобы не лез. Это моя игрушка.

Тристан поднимает руки, давая понять, что тема закрыта.

— Так бы и сказал сразу. А то я уж подумал, что она тебя приворожила. Говорят, в этих краях каждая вторая женщина — ведьма.

— Да неужели? Я считал, что из вас двоих Аарон верил в сказки, а не ты.

Тристан моментально мрачнеет, опрокидывает в себя алкоголь, а я направляюсь к сейфу.

— Эта информация не должна выйти за пределы этого кабинета, — предупреждаю, прежде чем отдать Тристану записку.

— Обещаю.

Протягиваю ему клочок бумаги. Тристан внимательно изучает её, затем поднимает взгляд на меня.

— Про кого это? Кто такие «они»?

— Я знаю не больше, чем ты. Нашёл это в кармане после твоего звонка. Видимо, Аарон подкинул мне. Только я не понимаю, какой в этом смысл. Если Аарон знал, что он в опасности, почему не сказал мне или тебе? Или он не думал, что он в опасности?

— Чертовщина какая-то… — бормочет Тристан, ещё раз пробегается глазами по записке, а потом хмуро интересуется: — Получается, амулет у тебя?

— Даже не проси, не отдам. Эта хрень и двух часов не пробыла у Аарона, а его уже прикончили.

— За меня, значит, переживаешь, а о своей безопасности не беспокоишься.

— Ну сделай заявление. Скажи, что Аарона убили грабители. Упомяни амулет. Кто бы ни охотился за этой штукой, лучше пусть он или она, или они думают, что медальон утерян. Или выкраден кем-то ещё.

— Например, тобой, — Тристан ухмыляется. — Почему ты соврал мне?

— Ты обвинил меня, помнишь? Я тоже тебя подозревал.

— Хороши друзья, ничего не скажешь. Огонь и воду прошли, а доверия — ноль.

— Это нормально, Тристан. Всегда стоит проверять варианты.

На некоторое время он уходит в себя, заливаясь выпивкой. Не говорю ничего, просто сажусь напротив и жду. Я понимаю его боль. Это паршиво, правда. Настолько паршиво, что первое время ты пребываешь в каком-то ступоре. Или орёшь и громишь всё. Или лежишь без движения. Или плачешь. Или уходишь в отрицание и гнев. Все скорбят по-разному. Но всем одинаково хреново.