В тени двух богов

Но та реагирует неожиданно.

– Разве нельзя сделать маленькое исключение для кого-нибудь? – спрашивает она, высокомерно и насмешливо приподняв брови, и Регин чувствует себя так, словно в него кинули мяч не с той стороны, с которой он ожидал. Левая рука не успевает среагировать, мяч падает на землю и катится к Сервиану.

– Мне кажется, пора пробовать фрукты, – внезапно вмешивается Домиция на правах хозяйки, припомнившая, что Фаустина как-то делилась с ней впечатлениями о тех людях, которые частенько посещают их дом. Фамилия Гомулла была одной из первых. Недалекому, как считал Регин, Сервиану хватило ума расставить опасную ловушку.

В голосе матери Марка сквозит нервозность, ее чувствуют все присутствующие и довольный собой Луций Сервиан, чье мясистое лицо расплылось в улыбке, решает усилить произведенный эффект.

– Что касается принцепса, – называет он Адриана одним из многих титулом, – думаю, затруднений с его одобрением не возникнет. Недавно я был у него на приеме, и он соблаговолил сообщить мне, что почти остановился на кандидатуре наследника. Вы знаете, в последнее время его здоровье оставляет желать лучшего. Однако сейчас цезарь снова отправился в Сирию. Война в Иудее продолжается, и он хочет лично проверить, как идут дела. К сожалению, мы потеряли много воинов из Испанского и Дейотарского легионов. Сейчас там командует один из твоих родственников Секст Юлий Север.

Сервиан берет бокал вина, отхлебывает, удовлетворенно глядит на собеседников. Он доволен, что поразил всех своей осведомленностью, доволен тем, что остальные замирают, ожидая продолжения.

Регин сидит с непроницаемым лицом, уставясь на оппонента водянистыми блеклыми глазами. Фаустина, жадно смотревшая на Сервиана, не замечает, как из уголка рта у нее текут красные капли вина, похожие на кровь. Это выглядит так, словно она прикусила губу с досады. Одна из прислуживающих рабынь-гречанок, которая сопровождала ее из дома, торопливо наклоняется и вытирает госпоже подбородок.

– Не мешай, Галерия! – Фаустина раздраженно отталкивает ее руку. – Так, что же сказал наш император, достопочтенный Луций?

– Август выбрал преемником моего внука Педания Фуска и этот вопрос решенный, – с нотками торжества в голосе произносит Сервиан, победоносно глядя на застывшее лицо Регина. – Мой Фуск будет следующим цезарем!

– Поздравляю! – первой нашлась Домиция. – Поздравляю, сенатор!

Когда Сервиан покидал виллу Анниев, префект Регин тепло с ним расстался. Вопрос о привлечении влиятельного сенатора Антонина на свою сторону теперь отпал сам собой. Какой смысл противостоять будущему родственнику цезаря Сервиану? Только безумец мог позволить себе такое.

– Будь здорова, моя дорогая Фаустина! Рада была тебя видеть! – между тем, прощалась Домиция с тетей Марка. – Я скоро заеду к вам на обед, надеюсь до Сатурналий 29 .

– Ох, уже Сатурналии! Боги, как же быстро летит время!

– О да! «Время уносит все», – цитирует Вергилия Домиция Луцилла, не преминув блеснуть ученостью.

Это, впрочем, вызвало раздражение Фаустины, которая презрительно подняла уголки рта, изображая улыбку, и подумала: «Боги, как же манерна и кичлива, эта Домиция». Она, Фаустина, конечно, обо всем поведает мужу, посмеется над напыщенностью этих стариков, пройдется по гусыне, по Домиции Луцилле. Еще та, благородная матрона! Подруги сообщали Фаустине, что Домиция в последнее время часто бывала у опальной императрицы Сабины, а та, всем известно, втайне забавляется с чернокожими рабами-нубийцами.

29

Сатурналии – праздник в честь бога Сатурна в декабре.

Впрочем, уже пора. И жена Антонина шагает к роскошному паланкину, стоявшему у ворот виллы в окружении рабов-охранников, со смешанными чувствами.

Между тем, потерявший к Фаустине всяческий интерес Регин, обдумывал в стороне свое положение. Оно, конечно, осложнилось. Хотя игра была еще не доиграна, как ему казалось. Еще не окончена.

Все знают, что император непредсказуемый человек и решения его часто странные и неожиданные. К чему Адриану этот Педаний Фуск? Ничем не выдающийся, самолюбивый, вздорный, как докладывали ему, Регину. Какие же политические расчеты у императора? На что он надеется? Чего хочет?

Этого не знает никто.

Одно бесспорно: здоровье цезаря угасает, время торопит с выбором, а торопливость заставляет ошибаться. Он, Регин, просто уверен – выбор Педания Фуска это ошибка, неверный шаг, грозящий обернуться бедой! Но время еще есть для исправления, игра не доиграна, и упавшие мячи будет подсчитывать не Сервиан!

Тога взрослого гражданина

– О, Марк! О, мой Марк!

Женский голос такой знакомый и приятный, раздается из темноты. Из темноты? Нет, спальня освещена скудным светом двух жаровен, стоящих по краям ложа, в углу на столике колеблется язычок масляного светильника, бросая неровный отсвет на стены. Сквозь узкие мелкие оконца в комнату проникает ночной мартовский воздух, влажный, сырой, но Марку жарко. Он без туники, совсем голый. И он не один, спиной к нему на четвереньках стоит женщина, тоже голая. Она прижалась лбом к плитам пола, и он ясно видит ее рассыпанные по плечам волосы, узкую спину и круглые ягодицы, гладкую кожу, блестящую, как шелк.

Она молчит, будто молится всем богам на свете.

Марк чувствует возбуждение, он спускается с высокой кровати, подползает к женщине сзади. О, это желание, сжигающее мозг! Он касается женщины, проникает в ее тело и начинает двигаться все быстрее и быстрее. Ему кажется, что он сейчас взорвется яростными судорогами наслаждения.

Это должно быть, Бенедикта, считает он. Пришла к нему вечером и осталась. Но как? Неужели ее отправил из Тибура император Адриан, который находится в Сирии? Невозможно! Никак невозможно!

– Марк, что ты делаешь? – звучит вдруг строгий, властный голос.

Женщина поворачивает голову. О, боги, это императрица Сабина! Он узнает ее тонкие губы, ее строгие темные глаза. Узнает алмазное ожерелье на шее. Она такой и была у себя в бассейне, когда он увидел ее голой вместе с матерью – строгая, властная, доминирующая.

– Марк, что ты делаешь? – вновь звучит голос, но это уже не Сабина, а его мать Домиция Луцилла. Он с матерью! Холодный пот прошибает Марка – этот сон, ужасный сон, заставивший содрогнуться душу, он должен когда-нибудь прекратиться.

Марк открывает глаза и оказывается в пустой темной спальне. По бокам ложа пылают жаровни, распространяя ровное тепло по комнате. Лампадка на столе не горит – перед сном ее потушил раб Антиох, большой, ленивый человек. Он сейчас растянулся возле его двери и отчаянно громко храпит. Антиох бы никого к нему не пропустил: ни Бенедикту, ни мать.

Мысли постепенно заполняют голову. До мартовских ид осталось несколько дней. После них будет веселое празднество, которое зовут Либералиями, и он наденет белую тогу взрослого гражданина, наконец, станет взрослым и будет сам принимать решения, совершать ответственные поступки. Не все решения, конечно, – полная взрослость наступит лишь в двадцать один год. Но Бебий Лонг и Фусциан будут ему завидовать, не говоря уже о Викторине. Они-то станут взрослыми через три года.

И все-таки сон. К чему он? Такой неправильный, отвратительный и гадкий. Сначала Сабина, потом мать. Марк ворочается с боку на бок, ему жарко, ему не спится, и он вспоминает художника Диогнета. Тот учил подчинять себе свои чувства, управлять ими, уметь взглянуть на себя со стороны. Хорошо же он выглядит: молодой человек, овладевший Августой, а затем матерью!

Его лицо горит от стыда, и он думает о том, как хорошо, что сейчас ночь, темнота и все спят. Никому не надо объяснять – почему он не спит, почему щеки и лоб у него красные. Он вдруг вспоминает, что у матери есть книга Артемидора из Эфеса, в которую та часто заглядывает, потому что она называется «Сонник». Мать обсуждает свои сны с ним, с подругами, с Регином, ведь снам, как и приметам, римляне привыкли безоговорочно верить.