В тени двух богов

Регин пожевал губами, подумал, ответил:

– Надо продемонстрировать нашу силу Сервиану, этому напыщенному павлину, пробившемуся в консулы благодаря Домициану. Я всегда был о нем невысокого мнения, хотя некоторые твердили о его уме, о неких выдающихся способностях. Пусть заранее знает, что Антонин будет на нашей стороне, тогда, возможно, не придется прибегать к давлению в Сенате, устраивать там войну. Наш Адриан не любит раздоров. Он хочет наслаждаться покоем в Тибуре, устав от путешествий и государственных дел.

Их беседу прервала рабыня, подошедшая из глубины атриума.

– Госпожа, к вам прибыли гости: сенатор Луций Юлий Сервиан и матрона Анния Галерия Фаустина.

– Проводи их в триклиний, и скажи поварам, что пора обедать. – Домиция в нерешительности обратилась к Регину: – Я думаю, мальчиков пригласим позже. Пусть еще поиграют!

– Хорошо! – согласился прадед Марка.

Жаровня уже разогрелась. Пламя, плясавшее внутри, обжигало закопченные стенки, взвивалось жалящими язычками к небу. Марк подошел к источавшему жар железу, чувствуя обволакивающее тепло, запах горящего дерева. Бока жаровни приобрели малиновый оттенок; древесные угли высоко, почти до колен, выбрасывали языки пламени. Гай стоял рядом бледный, молчаливый, но полный решимости.

Ох уж эта гордость!

Удивление пополам с укоризной шевельнулось в душе Марка. Раньше он не придавал значения: хорошо это или плохо быть гордым. Наверное, для империи хорошо, ведь римляне не привыкли проигрывать в споре, а значит, гордость толкала их быть лучше, чем окружающие, становиться сильнее. Лучшими должны быть селения, города, их страна. Планка все время поднималась, заставляя совершенствоваться в этих усилиях. Но чем большее совершенство достигалось, тем больше приносилось жертв.

– Не надо, Гай! – примирительно сказал он. – Не надо мне твоей клятвы на огне. Если считаешь себя правым, значит ты прав.

– Нет! – порывисто повернулся к нему Викторин. – Ты мне не веришь, а я докажу.

Он протянул руку к огню, но до конца не решался сделать последний шаг. Медлил, смотрел как завороженный на высокое пламя. «Вот глупец!» – подумал Марк. Он решительно подошел к приятелю, и с силой схватив за плечи, оттащил от опасного места.

– Прекрати! Ведешь себя как мальчишка. Мы уже взрослые! Наш великий император сказал, что в следующем году я получу тогу гражданина.

Фусциан и Бебий Лонг с видимым облегчением тоже присоединились к Марку. Они обняли Викторина за плечи, и повели дальше, к начертанному треугольнику, возле которого лежали маленькие мячи, набитые волосом.

Игра была еще не закончена.

В триклинии жена сенатора Тита Антонина, которую все звали Фаустиной старшей, чтобы не путать ее с дочерью Фаустиной младшей, опустилась на ложе возле Регина и Луция Сервиана. Ложе Домиции Луциллы было рядом, чуть правее. Вообще-то этикет не дозволял женщинам возлежать рядом с мужчинами – это было не совсем прилично. Обычно они садились на стулья. Но республиканские времена канули в лету, а в наступившую эпоху принцепсов старые общественные традиции были оттеснены в пользу женских свобод.

Фаустине миновало тридцать пять. Ее приятное лицо выделялось гладким матовым цветом кожи. Черные волосы были уложены в высокую башню. Голову, пальцы руки, запястья и шею она украсила разнообразными кольцами, браслетами и цепочками из золота и серебра. Прическу ее венчала алмазная диадема – Фаустина любила дорогие побрякушки.

Она казалась доброй, покладистой матроной, со спокойным нравом. Тем не менее, приятное выражение лица время от времени портило едва уловимое высокомерие, проявлявшееся в излишне поднятой тонкой брови, когда она кого-то слушала, или в резком изгибе губ, похожем на презрительную усмешку. Вообще, тетку Марка все звали Фаустиной старшей. Она родила четверо детей, но выжили только двое – мальчик и девочка, и поскольку дочь назвали в честь матери Фаустиной, то она стала Фаустиной младшей.

Перед каждым из гостей был поставлен небольшой столик с бронзовой столешницей на деревянных резных ножках, на который слуги приносили всякую еду, изготовленную искусным поваром Домиции. В большие кубки подливалось вино, по обыкновению, разбавленное. У выхода в триклиний устроился кифаред, наигрывающий незнакомую мелодию и негромко поющий песни на греческом языке. Под эти меланхолические звуки и протекала беседа.

Начали с тетрафармакона – любимого блюда Адриана. Оно состояло из фазана, окорочка, свиного вымени и хрустящего пирожка – Домиция дала особое указание повару, зная, что Фаустине нравится это кушанье.

– У тебя, дорогая Домиция, прекрасный повар! – похвалила Фаустина. Она брала больше куски пищи и с аппетитом ела, после каждого блюда полоща пальцы в душистой воде, подаваемой рабом в небольшой чашке. Она любила хорошо поесть, что замечалось в появившемся втором подбородке и начавшей полнеть фигуре.

– Я всегда рада угодить гостям, особенно в таком непритязательном деле, как кушанья, – Домиция бросила взгляд на Регина и Сервиана. Те тоже ели, отдавая дань гостеприимству хозяйки, но без особого аппетита. В старости еда не доставляет такого удовольствия как прежде, когда увлекают женщины и пиры. А теперь что им осталось, старикам? Только термы, горячие и прохладные ванны, живительные источники в Байях 27 , и, конечно, политика.

27

Байи – курортное место в древнем Риме.

Они еще не начали того важного разговора, ради которого собрались.

В сущности, вопрос подачи воды в дома отдельных сенаторов, поддерживающих Сервиана, дело вторичное. Главное состояло в другом: установить кто более влиятелен, кто более могуществен, к кому прислушается Адриан.

– Значит, Регин, ты считаешь, что уважаемые патриции не достойны той же милости, тех же удобств, какие есть и у других семейств, – неожиданно начал Сервиан, искоса поглядывая на Фаустину. – Разве они не такие же, как Валерии, Юлии или Марции?

Регин усмехнулся. «Мяч брошен!» – пришло ему вдруг сравнение с тригоном, игрой, которую он только что наблюдал. «Придется вернуть».

– О, боги нет, Луций! – он произносит слова подчеркнуто спокойно, любезно улыбаясь. – Я всегда стоял за справедливость. Но, позволю заметить, не у всех достопочтенных мужей Сената подведена вода к городским домам, и я не понимаю, зачем она? Ведь почти все живут на виллах, где вода есть, как здесь у Домиции и у меня по соседству.

– Эта вода нужна в инсулы 28 , которые находятся в собственности сенаторов. Например, Валерий Гомулл, – здесь Сервиан делает паузу со значением, – особенно нуждается в таком улучшении, у него ведь три инсулы, в которых сдаются квартиры многим жителям города.

28

Инсула – многоэтажный дом в Риме.

«Опять мяч в мою сторону!» – думает Регин и желчно хмыкает:

– Хм, частное улучшение за счет бюджета Рима? Не знаю, понравится ли такое нашему великому императору.

«Пожалуй, ты, Сервиан, упустил мой мяч!»

Он, растягивая жесткие морщины лица улыбке, изображая рачительного, хорошего хозяина. Префект Рима Регин хочет показать Фаустине, что стоит на страже городских интересов и не позволит разбазаривать средства в пользу каких-то Гомуллов. Ему думается, что Тит Антонин, известный своей скромностью и приверженностью законам, оценит подобные усилия, а Фаустина, несомненно, передаст этот разговор мужу.