В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

рябил в глаза блесками французского убранства. Он был серьезен, степенен,

протестант вероисповеданием и всем своим умственным и нравственным

складом. Первоначально образование свое получил он в Женеве. Земляк его по

городу Ниму, известный булочник и замечательный и сочувственный поэт,

Ребуль, говорил мне: и по слогу Гизо видно, что он прошел чрез Женеву. Гизо

был человек возвышенных воззрений и стремлений, светлой и строгой

нравственности и религиозности. Среди суетливого и лихорадочного Парижа он

был такое лицо, на котором могло остановиться и успокоиться внимание

путешественника, особенно такого, каким был Жуковский. Как политик, как

министр, почти управляющий Франциею, он мог ошибаться; он ставил принципы

не в меру выше действительности, а человеческая натура и, следовательно,

человеческое общество так несовершенны, такого слабого сложения, что грубая

действительность, le fait accompli {совершившийся факт (фр.).}, совершившееся

событие налагают свою тяжелую и победоносную руку на принципы, на все

логические расчеты ума и нравственные начала. Но, проиграв политическую игру,

он за карты уже не принимался: он уединился в своем достоинстве, в своих

литературных трудах, в своей семейной и тихой жизни. Не то что бойкий и

богатый блестящими способностями соперник и противник его по министерской

и политической деятельности10: тот также проигрался, но, находчивый и

особенно искательный, он, однако же, не мог найти себе достойное убежище в

самом себе. Вертлявый, легко меняющий убеждения свои, он снова начал играть

по маленькой, чтобы отыграться, и кончил тем, что связался с политическими

шулерами и опять доигрался до нового проигрыша, до нового падения. Другие

видные лица в Париже также не смогли особенно привлечь Жуковского.

Шатобриан, несмотря на свои гениальные дарования, был бы для него слишком

напыщен и постоянно в представительной постановке. Поэт Ламартин, тогда еще

не политик, не рушитель старой Франции и не решитель новой, был как-то сух,

холоден и чопорен. По крайней мере, таковым показался он мне, когда позднее

познакомился я с ним. Малые сношения мои, также позднее, с Гизо были, однако

же, достаточны, чтобы объяснить и оправдать в глазах моих сочувствия к нему

Жуковского.

II

Мы сказали выше, что Жуковский хотя и мимоходом, но ясно и верно

разглядел Париж. Выберем некоторые отметки из дневника его.

"Камера депутатов. Равель, председатель, благородная, красивая

наружность. Председательствует с большим достоинством и отменным навыком.

Заседание было не весьма интересно. Взошел на кафедру Себастьяни. Он ужасно

декламировал и, декламируя, горячился. Il parle en acteur {Он говорит как актер

(фр.).}. От непривычки к дебатам французы видят на трибуне сцену, в себе

актеров, а в посетителях партер. Нет ничего столь мало убедительного, как

пышное красноречие. Одна ясность, одно красноречие положительное и

самобытное (l''eloquence des choses), одно вдохновение, вспыхнувшее разом и

неподготовленное, могут произвести действие и, что называется, de l'effet. Te же

недостатки, которые господствуют в палате депутатов, поражают вас и в театре. С

другой стороны, казалось бы, что французы рождены для публичных прений.

Никто не ловит на лету так легко, как француз, каждую мысль, каждое слово. Я

это часто замечаю на улице. Спросишь прохожего о чем-нибудь: тотчас готов

ответ, самый короткий, ясный и приличный. Французы могли бы быть очень

красноречивы, если б желание метить на эффект не убивало эффекта". Замечание

остроумное и глубоко верное.

"Сей дар быстрой понятливости и живой восприимчивости составляет

главную принадлежность характера их и вместе с тем их недостаток. Натура при

этом как будто лишила их потребности углубляться в предметы, потому что они

так легко постигают и схватывают их. Надобно иметь большой навык слушать и

удерживать в памяти слышанное, чтобы с приятностью следовать за дебатами. Я

очень многого не слыхал, многого и не слушал, а смотрел на слушающих. Из

министров были Виллель, Корбьер, Пэроне и Шаброль. На стороне министров

большинство. Но, несмотря на то, во время заседаний им крепко достается: в

глаза судят их без пощады. Эти часы должны быть для них тяжелы; но, кажется,

они к этой пытке уже привыкли".

"Несмотря на свой гасконский выговор, Виллель говорит приятно, ибо

просто, и редко позволяет себе фразы. Его антагонист Гид де Невиль горячился,

как ребенок".

"Бенжамен Констан напоминает Фридриха. Прекрасный профиль,

худощав, несколько неуклюж, говорит без претензии, но хорошо, ибо также не

делает фраз..."

"Был у Дежерандо. Он живет в глухом переулке. Горница, в которой мы

были, весьма небольшая; стены покрыты рисунками видов из Италии. Есть и

картины, между коими особенно заметны "Волхвы" и "Святое семейство"

Перужжио. На столе стоит прекрасный бюст хозяина, работы Кановы, и

бронзовый Наполеона, также Кановы. Дежерандо -- лицо доброго философа.

Несколько рассеян и задумчив, привлекательной внешности. Он повел нас в

школу глухонемых. Пробыли в ней слишком короткое время: с охотою Тургенева

торопиться нельзя ничего видеть и слышать. Вот в каком порядке устраиваются

отношения между наставниками и воспитанниками. Начальные основания: язык

движений и соединение понятий с письменными знаками. Сами воспитанники

выдумывают свои знаки. Понятия о временах: знак рукою вперед -- будущее; знак

рукою пред собою -- настоящее; знак рукою за себя -- прошедшее. В высших

классах сами воспитанники помогают учителям и служат мониторами. Но что

меня наиболее поразило, то была девушка глухонемая от рождения и ослепшая на