В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

Спасен, спасен мой друг в плаще.

Этот стих долго был у нас поговоркой. <...>

А вот еще жемчужина, отысканная Жуковским, который с удивительным

чутьем нападал на след всякой печатной глупости. В романе "Вертер" есть милая

сцена: молодежь забавляется, пляшет, играет в фанты, и между прочими фантами

раздаются легкие пощечины, и Вертер замечает с удовольствием, что Шарлотта

ударила его крепче, нежели других. Между тем на небе и в воздухе гремит

ужасная гроза. Все немножко перепугались. Под впечатлением грозы Шарлотта с

Вертером подходят к окну. Еще слышатся вдали перекаты грома. Испарения

земли, после дождя, благоуханны и упоительны. Шарлотта, со слезами на глазах,

смотрит на небо и на меня, говорит Вертер, и восклицает: "Клопшток!"3 -- так

говорит Гете, намекая на одну оду германского поэта4. Но в старом русском

переводе романа5 Клопшток превращается в следующее: "Пойдем играть в

короли" (старая игра). Что же это может значить? Какой тут смысл?
– -

спрашиваете вы. Послушайте Жуковского. Он вам все разъяснит, а именно:

переводчик никогда не слыхал о Клопштоке и принимает это слово за опечатку. В

начале было говорено о разных играх: Шарлотта, вероятно, предлагает новую

игру. Клапштос выражение известное в игре на биллиарде; переводчик заключает,

что Шарлотта вызывает Вертера сыграть партийку на биллиарде. Но, по понятиям

благовоспитанного переводчика, такая игра не подобает порядочной даме. Вот

изо всего этого и вышло: пойдем играть в короли.

Жуковский очень радовался своему комментарию и гордился им.

К празднику Светлого Воскресения обыкновенно раздаются чины, ленты,

награды лицам, находящимся на службе. В это время происходит оживленная

мена поздравлений. Кто-то из поздравителей подходит к Жуковскому во дворце и

говорит ему: "Нельзя ли поздравить и ваше превосходительство?" -- "Как же, --

отвечает он, -- и очень можно".
– - "А с чем именно, позвольте спросить?" -- "Да со

днем Святой Пасхи".

Жуковский не имел определенного звания по службе при дворе. Он

говорил, что в торжественно-праздничные дни и дни придворных выходов он был

знатною особою обоего пола (известное выражение в официальных повестках).

<...>

Какой сильный и выразительный язык и какие верные, возвышенные

мысли! Жуковский, за некоторыми невольными руссицизмами, прекрасно

выражался на французском языке. С ним, вероятно, свыкся он и овладел им

прилежным чтением образцовых и классических французских писателей. Не в

Благородном же пансионе при Московском университете, не от Антонского, не из

Белева мог он позаимствовать это знание. Замечательно, что три наши

правильнейшие и лучшие прозаики, Карамзин, Жуковский и Пушкин, писали

почти так же свободно на французском, как и на своем языке. <...>

Жуковский однажды меня очень позабавил. Проездом через Москву жил

он у меня в доме. Утром приходит к нему барин, кажется, товарищ его по школе

или в года первой молодости. По-видимому, барин очень скучный, до

невозможности скучный. Разговор с ним мается, заминается, процеживается

капля за каплею, слово за словом, с длинными промежутками. Я не вытерпел и

выхожу из комнаты. Спустя несколько времени возвращаюсь: барин все еще

сидит, а разговор видимо не подвигается. Бедный Жуковский видимо похудел.

Внутренняя зевота першит в горле его: она давит его и отчеканилась на бледном и

изможденном лице. Наконец барин встает и собирается уйти. Жуковский, по

движению добросердечия, может быть, совестливости за недостаточно дружеский

прием и вообще радости от освобождения, прощаясь с ним, целует его в лоб и

говорит ему: "Прости, душка!"

В этом поцелуе и в этой душке весь Жуковский.

Он же рассказывал Пушкину, что однажды вытолкал он кого-то вон из

кабинета своего. "Ну, а тот что?" -- спрашивает Пушкин.
– - "А он, каналья, еще

вздумал обороняться костылем своим". <...>

У графа Блудова была задорная собачонка, которая кидалась на каждого,

кто входил в кабинет его. Когда, бывало, придешь к нему, первые минуты

свидания, вместо обмена обычных приветствий, проходили в отступлении гостя

на несколько шагов и в беготне хозяина по комнате, чтобы отогнать и усмирить

негостеприимную собачонку. Жуковский не любил этих эволюции и уговаривал

графа Блудова держать забияку на привязи. Как-то долго не видать было его.

Граф пишет ему записочку и пеняет за продолжительное отсутствие. Жуковский

отвечает, что заказанное им платье еще не готово и что без этой одежды с

принадлежностями он явиться не может. При письме собственноручный рисунок:

Жуковский одет рыцарем, в шишаке и с забралом, весь в латах и с большим

копьем в руке. Все это, чтобы защищаться от заносчивого врага. <...>

Жуковский похитил творческий пламень, но творение не свидетельствует

еще земле о похищении с небес. Мы, посвященные, чувствуем в руке еще

творческую силу. Толпа чувствует глазами и убеждается осязанием. Для нее

надобно поставить на ноги и пустить в ход исполина, тогда она поклоняется. К

тому же искра в действии выносится обширным пламенем до небес и освещает

окрестности.

Я не понимаю, как можно в нем не признавать величайшего поэтического

дарования или мерить его у нас клейменым аршином. Ни форма его понятий и

чувствований и самого языка не отлиты по другим нашим образцам. Пожалуй,

говори, что он дурен, но не сравнивай же его с другими или молчи, потому что ты

не знаешь, что такое есть поэзия. Ты сбиваешься, ты слыхал об одном

стихотворстве. Ты поэзию разделяешь на шестистопные, пятистопные и так далее.