В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

то есть Д. В. Дашкова.

Теперь от чисто литературной стороны повернем к политической, также

по поводу бумаг Жуковского, и поговорим о братьях Тургеневых. Но оставим это

до следующего письма.

II

На странице 318 (Русский архив, 1875, кн. III) сказано: "Три последние

брата (Тургеневы) после 14-го декабря 1825 года принадлежали к числу опальных

людей" -- и проч. Это не совсем так. Опалы тут не было. Николай Иванович был

не в опале, а под приговором верховного уголовного суда. Не явясь к суду после

вызова, он должен был, как добровольно не явившийся <...>, нести на себе всю

тяжесть обвинений, которые приписывались ему сочленами его по тайному

обществу, и, между прочими, если не ошибаюсь, -- Пестелем и Рылеевым. Братья

Александр и Сергей не принадлежали к обществу. После несчастия брата они

сами добровольно отказались от дальнейшей своей служебной деятельности.

Сергей Тургенев вскоре потом умер, Александр потом сохранил придворное

звание свое. <...>

Император Николай не препятствовал и Жуковскому, человеку,

приближенному ко двору и к самому царскому семейству, быть в сношениях с

другом своим Николаем Тургеневым и упорно и смело ходатайствовать за него

устно и письменно. Тем более не мог он негодовать на двух братьев Тургеневых

за то, что они по связям родства и любви не отреклись от несчастного брата

своего. В то время рассказывали даже следующее. Вскоре по учреждении

следственной комиссии по делам политических обществ Жуковский спрашивал

государя: "Нужно ли Николаю Тургеневу, находящемуся за границею,

возвратиться в Россию?" Государь отвечал: "Если спрашиваешь меня как

частного человека, то скажу: лучше ему не возвращаться". Не помню в точности,

слышал ли я этот рассказ от самого Жуковского или от кого другого, а потому и

не ручаюсь в достоверности этих слов. Но, по убеждению моему, они не лишены

правдоподобия.
– - А вот другое обстоятельство, которое живо запечатлелось в

памяти моей. Жуковский рассказывал мне следующее и читал мне письма,

относящиеся к этому делу6. Спустя уже несколько времени Тургенев, по

собственному желанию своему, изъявил готовность приехать в Россию и предать

себя суду. Он писал о том Жуковскому, который поспешил доложить государю.

Император изъявил на то согласие свое. Дело пошло в ход, но по силе вещей, по

силе действительности не могло быть доведено до конца. Не состоялось оно,

между прочим, и потому, что не только трудно было, но положительно

несбыточно, по прошествии нескольких лет, возобновить бывшее следствие и

бывший суд. <...>

На той же странице сказано, что Жуковский "имел отраду убедить

предержащие власти в политической честности своего друга". Кажется, и это не

совсем так. Если под словом честности разуметь в этом случае совершенную

невинность, политическую невинность, то нет сомнения, что после убеждения

предержащих властей свободное возвращение в Россию Тургенева было бы

разрешено; но этого не было и быть не могло. Сам Жуковский в одной докладной

записке своей государю пишет: "Прошу на коленях Ваше Императорское

Величество оказать мне милость. Смею надеяться, что не прогневаю Вас сею

моею просьбою. Не могу не принести ее Вам, ибо не буду иметь покоя

душевного, пока не исполню того, что почитаю священнейшею должностию.

Государь, снова прошу о Тургеневе; но уже не о его оправдании: если чтение

бумаг его не произвело над Вашим Величеством убеждения в пользу его

невиновности, то уже он ничем оправдан быть не может". Далее Жуковский

просит, по расстроенному здоровью Николая Тургенева, разрешения выехать ему

из Англии, климат коей вреден ему, и обеспечить его от опасения преследования.

"По воле Вашей, -- продолжает Жуковский, -- сего преследования быть не может;

но наши иностранные миссии сочтут обязанностью не позволять ему иметь

свободное пребывание в землях, от влияния их зависящих". Докладная записка,

или всеподданнейшее письмо, заключается следующими словами: "Государь, не

откажите мне в сей милости. С восхитительным чувством благодарности к Вам,

она прольет и ясность, и спокойствие на всю мою жизнь, столь совершенно Вам

преданную". Голос дружбы не напрасно ходатайствовал пред государем, с той

поры Николай Тургенев мог безопасно жить в Швейцарии, во Франции и везде,

где хотел, за границею. Мы привели выписку из прошения Жуковского, чтобы

доказать, что если он был убежден в политической невиновности Тургенева, то

предержащие власти не разделяли этого убеждения.

Не знаю, о каких оправдательных бумагах Тургенева говорит Жуковский

в письме своем к государю; но помню одну оправдательную записку, присланную

изгнанником из Англии. В бытности моей в Петербурге был я однажды

приглашен князем А. Н. Голицыным вместе с Жуковским, и, вероятно, по

указанию Жуковского, на чтение вышеупомянутой записки. Перед чтением князь

сказал нам, улыбаясь: "Мы поступаем немного беззаконно, составляя из себя

комитет, не разрешенный правительством; но так и быть, приступим к делу". По

окончании чтения сказал он: "Cette justification est trop `a l'eau de rose" {В этом

оправдании слишком много розовой воды (фр.).}. Князь Голицын был человек

отменно благоволительный; он вообще любил и поддерживал подчиненных

своих. Александра Тургенева уважал он и отличал особенно. Нет сомнения, что

он обрадовался бы первой возможности придраться к случаю быть защитником

любимого брата любимого им Александра Тургенева; однако же записка не

убедила его. По миновении стольких лет, разумеется, не могу помнить полный