В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

4 февраля 1841. Вот некоторые обстоятельства, необходимые для

уразумения стихотворения Жуковского на смерть Екатерины Павловны. Три

первые строфы из "Мессинской невесты" Шиллера; "Кого спешишь ты, прелесть

молодая" -- и проч. относится к императрице Александре Феодоровне, у которой

он сидел в кабинете, когда император Николай Павлович постучался, чтобы ее

вызвать и объявить о смерти королевы Виртембергской. "Судьба смеяться любит

нам" -- и проч. говорится о том, что, когда в городе и во дворце все знали об этой

смерти, Мария Феодоровна одна не знала, ибо никто не имел духу ей объявить.

Она даже более обыкновенного была успокоена насчет больной дочери, которая

незадолго до смерти своей написала к ней, что ей лучше. "Ты, знавшая житейское

страданье" -- и проч. обращено к императрице Елизавете Алексеевне, которая

тогда, быв за границей, ехала по назначению обедать к Екатерине Павловне в

день, в который пришлось ей умереть. "Чего ты ждешь?" -- и проч. говорится к

мужу королевы, и после ее смерти не верившему своему несчастию, сидевшему

над мертвою и ждавшему, что она очнется. Но и без этих частностей вчитайтесь в

такие, например, строфы: "И вот сия минутная царица!" -- или: "Что ей дерзнет

сказать язык земной?" -- или: "Несчастье наш учитель, а не враг" -- или: "Святой

символ" -- и проч. Короче: попробуйте это все теперь читать с кем-нибудь -- тогда

увидите эффект. Но читайте немножко с музыкой, а не так, как иногда вы любите

профанировать стихи. <...>

17 марта 1841. <...> Опять приходится мне браниться с тобой, что ты мало

изучаешь трех русских поэтов, возвысивших русский стих по самому механизму

его до nec plus ultra {до последней степени, до предела (лат.).}. Возьми какую

угодно антологическую пьесу Пушкина, Батюшкова и Жуковского да и сравни ее

со своими: тогда ты поражен будешь, как их пьесы печатлеются в голове, а твои

не поражают совсем читателя. Ты скажешь: у тебя свой слог. Так, но есть для

антологии общие красоты. Греки, римляне, немцы и французы в антологическом

роде все равны, когда кто из их писателей достигал совершенства. Поверь, что в

моем энтузиазме к Пушкину или Жуковскому нет пристрастия, а одна

штудировка их, которая раскрыла передо мной все стороны их изумительных

совершенств. Я уверен, что ты их пьесы едва по содержанию помнишь, а я знаю

до малейшего оттенка всякий в них эпитет или другое что. Им-то я обязан, могу

смело сказать, редким чутьем замечать в чужих и своих стихотворениях все

тонкости красот и слабых мест, все уклонения от надлежащей потребности стиха

и все приближения к его достоинству. Изучение их образует не только ум, но

самый слух. Для меня, как для меломана, все важно в стихе, и кто этого не

понимает или кто считает это лишним, тот, по мне, не совсем поэт. <...>

18 марта 1841. <...> Перед вечером был у меня князь Вяземский, а вечером

сидел Жуковский, воротившийся из Москвы. Он мне все говорил о своем

будущем. Оно страшит его, потому что много внезапностей. Между тем и

уверенность, что жизнь не случай, а определение высшее, успокаивает.

2 апреля 1841. <...> Жуковский писал и пишет размером древних по

чутью, не учась. Оттого и легко найдешь у него разваливающиеся надвое стихи,

какие приводишь в письме. Но повторяю: это не особая система учения, а

отсутствие его. Несмотря на эту неправильность, чтение стихов его, в которых

теория подмечает явные ошибки, поэтическому уху и эстетическому вкусу

гораздо более нравятся, нежели Мерзлякова и прочих ученых, знавших всю

подноготную о древнем метре. "Разорение Трои", "Цеикс и Гальциона",

"Аббадона", при всей огромности своей и ошибках переводчика против законов

древнего экзаметра, могут быть прочитаны одним духом с начала до конца.

Правильные же стихи иного ученого никак не вынесешь и на полстранице. <...>

13 апреля 1841. Журнал. Суббота (12 апреля). Поутру написал к

Жуковскому о том, что вечером будет у меня Левшин, и звал его ко мне чай пить.

Обещал. Между тем извещает, что собирается в Российскую академию по случаю

кончины Шишкова, надеясь со мною там видеться, в уверенности, что я член их

Академии. В половине 9-го прибыл Кодинец и Левшин. Жуковский явился только

в 9. Он был в духе. Много болтали о чужих краях, где видались Жуковский и

Левшин. После чаю Жуковский отправился к Карамзиным на проводы

Лермонтова11, который снова едет на Кавказ по миновении срока отпуска своего.

<...>

24 февраля 1842. <...> Комментарии мои на Жуковского и Пушкина едва

ли могут быть интересны в печати. Они будут касаться преимущественно

частных, домашних обстоятельств, при которых писаны пьесы. Это хорошо

рассказывать другу во время чтения пьес. Публике придется слишком много

пояснять такого, что не для нее важно. <...>

14 октября 1842. <...> Я недавно сам поражен был новою мыслию,

пришедшею мне в голову случайно, что у нас в России по части литературы

только и было две школы: Ломоносова и Карамзина. Последняя дала нам все, что

только было и есть у нас истинно прекрасного. Считай с Дмитриева, иди к

Жуковскому и кончи хоть Гоголем: ведь это все люди одной идеи. Они живут не

для публики, а для искусства. Других школ нет. Там только сброд, сумятица,

безвкусие и корыстолюбие. <...>

11 сентября 1843. <...> Прежде нежели я отправился утром на дачу, ко мне

явился мой старый друг Баратынский12 с 14-летним сыном Львом. <...> У

Баратынского очень много натурального ума -- и в его взгляде на нашу