В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

литературу есть что-то независимое и отчетливое. Между прочим, я помню его

отзыв о Жуковском и Лермонтове. Они, сказал Баратынский, в некотором смысле

равны И. И. Дмитриеву. Как последний усвоил нашей литературе легкость и

грацию французской поэзии, не создав ничего ни народного, ни самобытного, так

Жуковский привил нашей литературе формы, краски и настроения немецкой

поэзии, а Лермонтов (о стихах его говорить нечего, потому что он только

воспринимал лучшее у Пушкина и других современников) в повести своей

показал лучший образец нынешней французской прозы, так что, читая его,

думаешь, не взято ли это из Евгения Сю или Бальзака. <...>

1 июля 1844. <...> Вот тебе дополнение к статье об арзамасцах. Они

образовались, как я сказал, против Шаховского за комедию "Новый Стерн", где

осмеян Карамзин, и "Липецкие воды", где есть намеки на лучшую школу. Также и

против Шишкова, а следовательно, и против всей Российской академии.

Арзамасцы должны были воевать за книгу "О старом и новом слоге"13. У них был

закон -- похоронить того, кого Академия выберет в свои члены. Вот когда

Карамзин до этого дожил, то Жуковский говорил в честь его надгробное

похвальное слово, которое начиналось, как у Феофана: "Что видим, что делаем, о

сынове российские? Карамзина погребаем" -- и проч. Так как энтузиазм к

Жуковскому был особенно в числе причин основания общества, то каждый

арзамасец, вступая в члены, брал себе новое имя -- и всегда какое-нибудь из

баллад Жуковского, например: А. Тургенев -- Громобой, А. Пушкин -- Сверчок (в

балладе "Пустынник"), В. Пушкин -- Чу!14, Уваров -- Старушка и т. д. <...> 15 июля 1844. <...> Создание, как "Наль и Дамаянти"15, не входит в

характеристику современной жизни. Оно исчезает в толпе глупостей -- и оттого

его даже не читают. Но Жуковский все-таки прав, что написал его и напечатал, а

не ограничился тем, чтобы передать эту рукопись для прочтения избранным (как

ты заключаешь). Жуковский совершил свое призвание и внес в мир посланное

ему небом для сообщения миру. <...>

12 февраля 1847. <...> Жуковский непременно летом приедет сюда, даже

один, если жена его не выздоровеет. У него ужасная меланхолия. Ему

исполнилось 64 года в тот день, когда он писал ко мне. Он все боится за себя и за

судьбу семейства своего. 13-й песни "Одиссеи" не начинал еще он, хотя прошло

почти два года, как он кончил перевод первых 12-ти. Но за всем тем столько в его

письме есть выражения веры, надежды и любви в Провидение, что нельзя без

умиления читать этого. Я говорил ему, что хотелось бы мне написать его

биографию и чтобы он сообщил мне что-нибудь о себе. Он отвечает, что вся его

биография в его сочинениях и что если я туда прибавлю то, что знаю из личных с

ним сношений, то выйдет полная биография. Он прибавляет, что это не будет

самая верная, потому что, в сущности, он не так высок, как я его представляю.

<...>

19 марта 1847. <...> Легко сказать, пиши о Жуковском и Пушкине. Ведь

это не Крылов, где разложил хронологически его издания -- да и валяй, что

придет в голову, где выпуклость анекдотов совсем закроет недостаток тонкости

ума и вкуса. Жуковский и Пушкин -- это вся наша новейшая литература: это наши

Шиллер и Гете. Дотронься до них, так надобно будет приподнять всё и всех. <...>

17 мая 1847. <...> Вчера утренний кофе пил я у вашего канцлера16. Мне

хотелось особенно переговорить с ним касательно Жуковского, от которого

накануне я получил письмо. Теперь жене Жуковского сделалось лучше. Сам он

непременно приедет летом в Россию и в продолжение июля и августа будет в

Петербурге, почему и спрашивал меня, где я проведу эти два месяца. Но жене его

доктор Копп еще не позволяет покидать Германию. Тебе известно, что в

нынешнем году ровно 50 лет, как явилось в печати первое сочинение Жуковского.

Мне хотелось сообщить это известие августейшему его воспитаннику, в

предположении, не примет ли он участие в составлении литературного праздника.

Великий князь охотно изъявил на то согласие свое и даже поручил мне на бумаге

изложить для него мои о том мысли. Мне и хотелось этого. Возвратясь домой, я

написал записку и при письме отправил ее к цесаревичу. В записке я сказал, что

Жуковский не менее Крылова знаменит для России, что он даже разнообразнее и

выше его для образованной части русских. Сверх того он наставник великого

князя наследника. Поэтому справедливо и ему оказать почесть, которой удостоен

был Крылов. Но как в характере литературных трудов господствуют у него

исключительно чистота, вкус, нравственная грация и другие совершенства

возвышенной души, то не шумные праздники и рукоплескания ему приличны, а

то, что поможет навсегда утвердить эти качества в молодых поколениях. Итак, я

предлагаю посредством общего сбора составить капитал, которого процентами

можно бы навсегда содержать семерых молодых людей, по одному в словесном

отделении философского факультета в каждом из семи университетов,

находящихся в пределах Русской империи. Я нарочно включил сюда Дерптский и

Александровский университеты, чтобы имя Жуковского нигде не было в России

чуждым. Распорядителями этого юбилея я назвал Михаила Виельгорского,

Блудова, Уварова и Вяземского как лиц, с которыми из остающихся в живых

Жуковский наиболее связан был в продолжение 64-летней жизни его17. <...>

5 февраля 1849. <...> По отъезде твоем, в субботу (день рождения

Жуковского, ему исполнилось 66 лет), Вяземский отпраздновал у себя юбилей в