В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

существует, то ты должен будешь его мне перепродать; он столько времени

служил мне, столько моих стихов вынес на хребте своем! Потом, перешед в твою

службу, приобрел для меня особенную значительность. Мне будет весело

возвратиться к старому другу, если только он существует. Я начал переводить

"Илиаду" и перевел уже первую песнь и половину второй, и если бы так пошло,

то весьма вероятно, что я кончил бы всю поэму (которую гораздо легче

переводить, нежели "Одиссею") к моему отъезду в Россию. Но я должен был

пожертвовать трудом поэтическим труду должностному. С облаков поэта я

опустился на смиренный стул педагога, и теперь в моих руках не лира, а детская

указка. Я сделался учителем моей девчонки, и это дело усладительнее всякой

поэзии. Но я еще не учу ее порядком, а мы только приготовляемся к учению без

принуждения; еще идет у нас учебная гимнастика. Зато и сам про себя готовлюсь

к будущему систематическому домашнему преподаванию, то есть по особенной,

практической, уморазвивательной методе составляю курс предварительного

учения. Думаю, что эта метода будет иметь желаемый успех, сколько могу судить

уже несколько и по опыту. Но собрать и привести в порядок все материалы, что

необходимо нужно прежде начала курса, стоит большого труда, тем более что уже

мне и глаза, и руки, и ноги служат не по-прежнему. Этот-то труд берет все мое

время. Но я не отказываюсь от "Илиады", и легко может случиться, что

нынешнею зимою ты будешь читать каждую песнь "Илиады", по мере ее

окончания, и мне приготовлять свои на нее замечания, по которым буду с

смиренною покорностию делать свои поправки. Я уверен тоже, что, если Бог

продлит жизни, ты мне поможешь и курс мой учебный привести в большее

совершенство и что он пригодится если не старшим из семи твоих крикунов, то по

крайней мере последним четырем. Об этом поговорим при свидании. Помоги Бог

нам возвратиться на родину!" <...>

Жуковский так торопился возвратиться в Россию, что отложил даже

купание в Остенде и хотел поспешить из Баден-Бадена, через Дрезден,

Кенигсберг, Ригу, скорее в Дерпт, где поручил мне непременно нанять квартиру;

ему особенно нравилось известное Карлово. "Карлово, -- пишет он мне в

приписке, -- было бы весьма мне по сердцу; я этот дом знаю... но злой дух, злой

дух!" И слова "злой дух" были последними, которые он писал ко мне твердою

рукою, чернилами и пером. Он занемог воспалением глаз, заключившим его на

десять месяцев в темную комнату. Русского Гомера постигла та же судьба, какая

поразила певца Гомера Греции, бюст которого с незрящими очами стоял в

кабинете нашего друга. Правда, с помощью какой-то машинки Жуковский писал

кое-какие коротенькие письма, но вообще с того времени он завел обычай

диктовать своему секретарю. Он жаловался, что все его работы, и поэтические, и

педагогические, как будто разбиты параличом; особенно жаль ему было

педагогических: "Остался бы, -- пишет он, -- для пользы русских семейств

практический, весьма уморазвивающий курс первоначального учения, который

солидно бы приготовил к переходу в высшую инстанцию ученья. Но план мой

объемлет много, а время между тем летит, работа же по своей натуре тянется

медленно; глаза и силы телесные отказываются служить, и я при самом начале

постройки вижу себя посреди печальных развалин".

При всем том он принялся писать еще свою "лебединую песнь" и избрал

сюжетом известную легенду о "Вечном Жиде". Более десяти лет тому назад ему

пришла в голову первая мысль обработать этот сюжет, и он написал первые

тридцать стихов. Теперь в затворничестве своем он приступил к осуществлению

этого труда. "Предмет имеет гигантский объем, -- пишет он к Авдотье Петровне

Елагиной, -- дай Бог, чтоб я выразил во всей полноте то, что в некоторые светлые

минуты представляется душе моей: если из моего гиганта выйдет карлик, то я не

пущу его в свет". Осенью 1851 года половина поэмы была написана, и Жуковский

был доволен ею; но вдруг работа остановилась вследствие упадка физических его

сил. Несмотря на то, он не покидал мысли возвратиться в Россию, хотя бы

будущею весною. "В Дерпте, -- писал он ко мне, -- если Бог позволит туда

переселиться, начнется последний период страннической моей жизни, который,

вероятно, сольется с твоим: мы оба, каждый своею дорогою, пустились в

житейский путь из Дерпта, который и в твоей, и в моей судьбе играет

значительную роль; и вот теперь большим обходом возвращаемся на пункт

отбытия, чтобы на нем до конца остаться. У нас же там запасено и место

бессменной квартиры, налево от большой дороги, когда едешь из Дерпта в

Петербург". <...>

Одиссей Гомера возвратился в свою Итаку после двадцатилетнего

странствования, наш певец "Эоловой арфы", "Людмилы" и "Светланы", наш

вдохновенный певец 1812 года не увидел вновь своей родины: он замолк в краю

чужом 12/24 апреля 1852 года...

Бренные останки Жуковского были сперва поставлены в склепе, на

загородном Баденском кладбище; в августе того же года старый слуга поэта,

Даниил Гольдберг, отвез их, через Любек, на пароходе, в Петербург, и по воле

императора Николая они преданы земле в Александро-Невской Лавре, рядом с

могилою Карамзина. Вдова Жуковского, Елизавета Алексеевна, осталась еще за

границею до июня 1853 года, когда она приехала в Петербург с обоими детьми.

Вскоре после того семья покойного поэта поселилась в Москве, и здесь Елизавета

Алексеевна, приняв православие, скончалась в 1856 году. Единственный сын

поэта, Павел Васильевич Жуковский, посвятивший себя искусству живописи,

долгое время проживал в Париже, откуда переселился в Италию, где и проживает