В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

молились на коленях за счастие новобрачных, читали те места из Св. Писания,

которые по церковному обряду произносятся при совершении таинства, и после

того, уже по-немецки, то, что для благочестивых католиков предписано читать на

11/20 января. Еще в шесть часов утра на этот день Жуковский писал Екатерине

Ивановне, благословляя вступление ее на путь супружеской жизни, "ведущий к

Спасителю прямее другого, потому что мы на нем короче узнаем то добро, какое

в душе нашей есть, и то зло, какое надобно из ней истребить; потому что на нем

более, нежели на каком другом, встречаются те испытания, какие наиболее

стремят нас к вере, знакомят нас с упованием на помощь свыше, учат смирению,

наполняют сердце преданностию к воле Божией". К этим словам умиления

Жуковский считает, однако, нужным прибавить:

"Но обманывать себя не надобно! Только начнется для тебя настоящая

работа жизни: семейная жизнь есть беспрестанное самоотвержение, и в этом

самоотвержении заключается ее тайная прелесть, если только знает душа ему

цену и имеет силу предаться ему (и эта сила нужна гораздо более в мелких,

ежедневных обстоятельствах, нежели в высших, редких). Тебя, однако, милая

Катя, такая школа устрашать не может: ты уже с успехом прошла ее нижние

классы и теперь переведена в верхний класс с хорошими предварительными

знаниями, с большою охотою учиться и доучиться ей с большим естественным

для того талантом, так что я могу, не опасаясь ошибиться, тебе предсказать, что

со временем ты будешь весьма порядочным профессором своей науки, в чем,

конечно, мой почтенный крестник тебе не уступит: он поможет тебе заслужить и

получить профессорское звание" -- и т. д.

В заключение письма своего Жуковский, уже шутя, приводит несколько

строк из переводимого им Гомера. Гомер, говорит он, "зная, как поэт, все

предвидящий и все знавший, что некогда переведена будет мною его "Одиссея",

зная также и то, что в то время, как я буду ее переводить, должен будет жениться

мой крестник, вот что сказал он, обращаясь мысленно к невесте этого крестника,

которую на всякий случай назвал Навзикаей:

О, да исполнят бессмертные боги твои все желанья,

Давши супруга по сердцу тебе с изобилием в доме.

С миром в семье! Несказанное там водворяется счастье,

Где однодушно живут, сохраняя домашний порядок,

Муж и жена, благомысленным людям -- на радость, недобрым

Людям -- на зависть и горе, себе -- на великую славу".

<...> Хотя Жуковский и остался за границей для окончания перевода

"Одиссеи", но не имел ни охоты, ни сил приняться за эту работу. Из написанных

им в это время вышеупомянутых "Размышлений" видно, что душа его по-

прежнему была занята религиозными и отчасти философскими мыслями, 1846-ой

год был для Жуковского особенно тяжел. А. И. Тургенев, друг его молодости,

провел некоторое время под его кровлею как будто для того только, чтобы

проститься с ними и оставить семейству Жуковского живое воспоминание о себе:

приехавши в Москву, он заболел и внезапно умер. Из круга дюссельдорфского

знакомства Жуковского скончался некто г. Овен, друг Рейтерна, и, кроме того,

Радовиц лишился своей единственной пятнадцатилетней дочери. Кончина ее

глубоко поразила сердце отца и матери и возбудила истинное сожаление во всем

семействе Жуковского. Наконец, в марте месяце, через шесть недель после

свадьбы сына, скончался в Москве муж Авдотьи Петровны, Алексей Андреевич

Елагин; эти утраты в кругу близких вызывают в Жуковском мрачные мысли о

возможности близкой кончины, и он пишет свое завещание. К тому же тревожила

Жуковского и усиливающаяся болезнь Гоголя, жившего в Риме, а многие

выражения его в "Переписке с друзьями" возбудили в Василии Андреевиче

беспокойство о душевном состоянии друга. "Последняя половина 1846 года была,

– - как пишет сам Жуковский ко мне, -- самая тяжелая не только из двух этих лет,

но из всей жизни! Бедная жена худа, как скелет, и ее страданиям я помочь не в

силах: против черных ее мыслей нет никакой противодействующей силы! Воля

тут ничтожна, рассудок молчит". <...>

Сопровождая Елизавету Алексеевну в Эмс, Жуковский имел удовольствие

прожить здесь под одною кровлею с А. С. Хомяковым. "Хомяков -- живая,

разнообразная, поэтическая библиотека, добродушный, приятный собеседник, --

пишет Жуковский к князю Вяземскому.
– - Он мне всегда был по нутру; теперь я

впился в него, как паук голодный в муху: навалил на него чтение вслух моих

стихов; это самое лучшее средство видеть их скрытые недостатки; явные все

мною самим были замечены, и, сколько я мог, я с ними сладил. К нам подъехал и

Гоголь на пути своем в Остенде, и мы на досуге триумвиратствуем".

Жуковский занялся в это же время подготовлением нового издания своих

стихотворений, и среди этих занятий душа его как будто помолодела на несколько

десятков лет. После окончания лечебного курса в Эмсе, который имел

благотворное влияние на Елизавету Алексеевну, Жуковский снова переехал на

свою зимнюю квартиру во Франкфурт; около этого времени он послал несколько

повестей и первые двенадцать песен "Одиссеи" в Петербург для цензурования и

длинное письмо к Гоголю для помещения в "Москвитянине"69. Граф Уваров

предполагал тогда праздновать 50-летний юбилей литературной деятельности

Жуковского, но так как Жуковский не приехал в Россию, то и юбилей его не

состоялся70, а маститый поэт препроводил к Уварову рукопись своей "Одиссеи" с

письмом71 и с благодарностью за такую заботливость "о старом своем

сослуживце под знаменами "Арзамаса".