В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

сообщить его и другим. Около этого времени он поручает С. П. Шевыреву купить

четыре экземпляра "Подражания Христу" Фомы Кемпийского, один для себя, а

другие -- для М. П. Погодина, С. Т. Аксакова и H. M. Языкова. Живописцу А. А.

Иванову он пишет: "Вы еще далеко не христианин, хотя и замыслили картину на

прославление Христа и христианства". Одной даме он советует читать "'El'evation sur les myst`eres de la religion chr'etienne" и "Trait'e de la concupiscence"

{"Восхождение к таинствам христианской религии", "Трактат о вожделении"

(фр.).} Боссюэ и т. п. Близость такого тревожно настроенного, самим собою

недовольного человека не могла не иметь влияния на душу Жуковского, в

котором сношения с дюссельдорфскими кружками и без того уже возбудили

желание сделать проверку своим религиозным убеждениям. Притом же жена

Жуковского опять захворала расстройством нервов и для лечения поехала в Эмс.

Вот стечение тех обстоятельств, которые стали тревожить ясную душу

Жуковского. <...>

Гоголь сам предавался чрезвычайной хандре; тревожное, нервическое

беспокойство и разные признаки общего расстройства его организма стали до

того сильны, что доктор Копп посоветовал ему сделать небольшое путешествие --

настоящее средство для таких больных, которые только расстраивали друг друга

взаимными религиозными утешениями. В начале января 1845 года Гоголь поехал

в Париж; здесь в скором времени он получил известие о рождении сына у

Жуковского. В ответ на это уведомление Гоголь поспешил подать счастливому

отцу совет молить у Бога о ниспосланий сил быть ему благодарным. Но радостное

семейное событие и без того наполняло душу Жуковского умилением и теплым

религиозным чувством. Жуковский и без того был благодарен! Он говорил о

своем счастии во всех письмах. <...>

Жуковскому советовали в то время возвратиться с семейством на родину;

он согласился было, обрадовался мысли быть опять вместе со своими и тотчас же,

в июне 1845 года, прислал мне доверенность для того, чтобы получить, по

приложенному реестру, вещи его, хранившиеся в Мраморном дворце. Но вышло

иначе: он остался во Франкфурте, где, как и в Дюссельдорфе, дом его сделался

средоточием всех людей, отличавшихся умом и образованностью, и где часто

навещали его русские путешественники. Жуковский жил открыто, даже

роскошно, и это не очень нравилось некоторым членам семейного круга; но друг

наш имел на то свои причины и слушался советов своего домашнего врача.

Комнаты его двухэтажного дома, согретые русскими печами, были наполнены

мебелью и книжными шкапами и украшены бюстами царского семейства,

антиками и картинами. Он держал экипаж и заботился о туалете своей жены. <...>

Мы часто видели в жизни Жуковского -- чем сильнее какая-нибудь мечта

тревожила его душу, тем ярче она олицетворялась в его стихотворениях, а потому

и в настоящем случае мы решаемся на следующее предположение: нам кажется,

что изображенное яркими красками беспокойство капитана Боппа65 указывает на

душевное настроение самого автора. Человек истинно добродетельный и с

детства пламенно преданный вере на старости, под пиетическим влиянием

окружавшей его среды, был доведен до душевного аскетизма и до такой степени

поддался было этому учению, что диалектическими усилиями старался доказать

своим друзьям, которые упрекали его в унылости духа, что его меланхолия не

есть меланхолия и что у христианина "уныние образует животворную скорбь66,

которая есть для души источник самобытной и победоносной деятельности". При

таком настроении и при усиливающихся телесных недугах Жуковскому

становилось все душнее, скучнее и грустнее за границей, тем более что он не мог

еще дать себе ясного отчета о настоящей причине своей душевной скорби, о

разладе в его религиозных понятиях. Вдруг, в конце февраля 1846 года, Гоголь

опять является во Франкфурте, расстроенный телом и духом; он приписывает

поветрию этого года то, что было, может быть, господствующим недугом в

кружке друга его Жуковского. <...>

Можно себе представить, что присутствие больного друга тоже не

развеселило Жуковского. К счастию, к нему явился А. И. Тургенев и немного

разогнал мрачные тучи в доме поэта. В апреле наш друг был бодр духом и

принялся писать кое-какие "Размышления"67. Ему опять было предписано врачом

ехать с женою на лето в Швальбах, куда в июле заехал к нему на несколько дней и

Гоголь. Но Жуковскому эти воды принесли мало пользы; зато по возвращении во

Франкфурт два приятных известия из России расшевелили его немного: одно -- о

помолвке Екатерины Ивановны Мойер68 за сына А. П. Елагиной, Василия

Алексеевича, а другое -- о пребывании императрицы Александры Федоровны в

Германии на пути ее в Палермо. Он тотчас собрался с женою и дочерью в дорогу

навстречу государыне и ожидал ее в Нюренберге. Узнав, что она не остановилась

в этом городе и пробудет только некоторое время в Берлине, Жуковский отвез

жену и дочь в город Гоф и, оставив их там, отправился в Берлин. Из Нюренберга

он успел 4/16 сентября 1845 года написать к Е. И. Мойер и В. А. Елагину

поздравление их с помолвкой и притом высказал свои мысли о женитьбе. <...>

Остается дополнить эту картину описанием того, как во Франкфурте

праздновали день свадьбы Е. И. Мойер. Перед нами пять писем об этом предмете

на разных языках (на русском, французском и немецком) к разным лицам в

Бунино. Правду сказать, содержание их одно и то же, но это-то более всего и

характеризует настроение духа в доме нашего друга. В то время, когда, как

думали Жуковские, происходило венчание Екатерины Ивановны и Василия

Алексеевича в бунинской церкви, -- и Василий Андреевич, и жена его, и дети их