Ван Вэй Тикет

Мы с Лёнькой лежали на вершине высокого холма. Над нами проплывали золотые облачные горы. Казалось, запрыгни на такую, и можно отплыть в дальние страны. Например, в Индию. Мне хотелось в Индию. Там слоны. Там все купаются в Ганге. Там старинные дворцы и храмы. Там на белого человека смотрят, как на диковинку.

В общем, там не пропадёшь.

Но запрыгнуть на облака не получалось.

Поэтому мы с Лёнькой лежали на вершине высокого холма и неспешно перекидывались фразами.

– - А если исчезнем и мы?

– - спросил я тогда.
– - Если исчезнем? Если не вернёмся домой?

Лёнька медлил.

– - Иногда кажется, что если бы я не вернулся, для всех было бы лучше, -- вдруг сказал он.
– - Тогда малышей бы в детдом не отправили. Им бы деньги все доставались. На меня тратиться не стоило бы.

– - Ты чего?
– - испугался я.
– - Не говори так. Не надо тебе исчезать.

– - Ты боишься не вернуться, -- неожиданно улыбнулся Лёнька.
– - А мне хочется посмотреть, что прячется там, куда все исчезают.

– - Но если кто-то их убивает, -- сказал я.
– - Маньяк какой-нибудь. Просто скидывает в лесную яму. Тогда ты не узнаешь ни-че-го.

– - Не узнаю, -- согласился Лёнька.
– - Но мне уже будет всё равно.

Он внутренне готовился исчезнуть. Я рвался из лагеря, считая минуты до возвращения. А Лёнька не хотел возвращаться туда, где был балластом.

А я -- балласт? Или нет? Как назвать меня, готового с молотком в руках отстаивать права. На собственное время. На собственный интернет. На собственные деньги.

Не давая ничего взамен.

Мне стало нехорошо от этой мысли. Даже зажмурился.

А когда я открыл глаза, то ни холма, ни Лёньки. И сразу вспомнилось, что беседа эта была после ужина. На второй день моего приезда. В день знакомства.

Но после подумалось, что беседы этой и быть не могло. Никогда. Потому что мы познакомились с Лёнькой ещё до начала пропаж. Но всё виделось таким реальным, словно происходило по-настоящему.

Но не сегодня. А несколько дней назад.

А сегодня я только что сиганул через забор, спасаясь от неведомого чудища, ловко прикидывавшегося медвежонком.

Меня охватило странное ощущение Пустоты. Словно во всём мире, во всей вселенной не осталось ни одного живого создания. Лишь я один. И это ощущение никак не хотело уходить. Тишина не была мёртвой. Дул ветер. Шелестели листья. Глухо стукнул камень, отброшенный мной с пути. Но я не слышал ни одного звука из мира людей. Ни возгласа, ни обрывка разговора, ни стука. Даже шагов, кроме собственных. От этого пугающего ощущения я начал говорить вслух сам с собой.

– - Да я сейчас всем расскажу, что за твари бродят возле лагеря, -- разгневанно шипел я.
– - Да сейчас все узнают, почему тут такой бардак творится.

На самом деле я абсолютно не представлял, что скажу любому из взрослых. О покинутом лагере девчонок? О далёком костре? О медвежонке? Любое направление представало нелепыми фантазиями. Но я всё равно хотел рассказать. Пусть меня изругают. Пусть все кости перемоют и выварят в солёном кипятке. Пусть разнесут с громом и молнией. Меня страшил мой монолог. Хотелось диалога. Любого. Всё равно с кем.

Я обогнул столовку, не увидев ни повара, ни дежурную бригаду. Это встревожило ещё сильнее. Но я не стал заходить в обеденный зал или на кухню. Я шёл к начальнику лагеря. Он старший. Пусть скажет мне. Пусть даст хоть какую-то разгадку. По-осеннему жёлтые травы стелились на громадном застоловском поле.

Дверь, за которой скрывались ступеньки, ведущие в кабинет директора, была заперта.

А ещё было как-то не по-летнему холодно.

В тоске я посмотрел назад. Потом снова развернулся по курсу. Ощущение, что я -- единственный человек на Земле, терзало невыносимо. Впереди по курсу был лишь угол, за которым в ночь мести что-то таинственно стучало. Но сейчас и там была тишина.

И снова угол. И снова мрачное предчувствие. Одиночество оказалось столь непереносимым, что я перестал бояться. Обнаружься за углом гигантский монстр, распахнувший двухметровую пасть, быть может, я деловито, без лишних слов, шагну в неё, и всё закончится. Но за углом не было монстра. Зато там валялась приставная лестница.

Почему-то я не мог отправиться дальше. Мне хотелось заглянуть к начальству. Может, в его обители лежит записнушка с элитной мобилой на твёрдой корке. И тогда я её открою, чтобы узнать, насколько увеличилось число галочек. И не стоит ли одна из них перед моей фамилией?

Я глядел на лестницу и вдруг в первый раз за сегодня обрадовался. В кабинете Палыча было окно. Я же помнил, как алой звездой отразилось в нём пламя спички. Дверь преграждала путь в кабинет. Но приставная лестница предлагала обходную дорогу.

Поднявшись по отсыревшим перекладинам и замарав руки неведомой слизью, я заглянул в директорское окно. Сумрачно и неуютно. В отчаянии я нажал на раму изо всех сил и вдруг почуял, как окно продавливается внутрь. Петля шпингалета, державшего окно, вылетела, и железный стержень со скрежетом прочертил по белому подоконнику ржавую линию.

Кабинет пустовал. В шкафу ни рубашки, ни носка. На столе ни единого документа. Только набор, наглухо привинченный к столешнице.

Автоматический перекидной календарь показывал восемнадцатое октября, и, если взглянуть в окно, верилось, что так оно и есть.

– - Может, прошлогодний?
– - я прищурился, разглядывая некрупные цифирки и почему-то опасаясь перегибаться через подоконник, внутрь директорской обители.

Нет, нынешний год значился на календаре.

А на полу валялась монетина пятирублёвая. Тускло поблёскивала. Словно звала за собой. Словно в мой карман просилась.

В один нехороший день денег у меня было -- такая же пятёрка. А требовалась пятисотка. Пацаны звали прошвырнуться по торговому центру. А потом на концерт в ДК Калинина.

Я уже и не помнил, какая группа приезжала. Что-то мощное. И упоротое одновременно. Такое, что не только свои песни поёт, а ещё "Короля и шута" фигачит. И билет пять сотен стоит. Я это точно помнил. Куда карманные деньги потратил -- загадка. Одна пятёрка осталась. С ней идти -- позориться только. И пацаны ушлые -- так просто деньги в долг не отстегнут. Только на счётчик. А мне до следующей выдачи ещё полмесяца кантоваться. Тут по счётчику натикает -- мама, не горюй!

И не идти нельзя.