Вечное

— Конечно.

Сандро смотрел, как Элизабетта, неохотно повернувшись, идет к двери в школу вместе с другими учениками-гоями и напоследок оглядывается на него. Он заметил, как она переживает за него, поэтому притворился, что не слишком расстроен, и помахал ей на прощание. В толпе она поднялась по ступенькам в школу, двор опустел, остались лишь ученики-евреи, заплаканные и растерянные: Карлотта, Малка, Джулия и другие, чьих имен Сандро не знал.

Двери школы закрылись, а Сандро в немом изумлении так и стоял среди собратьев по несчастью. Из открытых окон доносились шум и разговоры; Сандро представил, как все сейчас ринутся в классы, чтобы спеть Giovinezza. Он и сам пел этот гимн каждый день, но сегодня фашизм отрезал его от школы и всех, кого он знал, включая любимую девушку.

— И что нам делать? — спросила подошедшая Джулия, вытирая глаза платком.

— Не знаю, но мне пора, — ответил Сандро, спеша к своему велосипеду.

Никогда еще Сандро не мчался по улице так быстро. Утренний час пик был в самом разгаре, так что приходилось лавировать между машинами, трамваями и другими велосипедистами. Все спешили на работу или в школу, всем было не до потрясений в жизни римских евреев. Сандро в рекордные сроки добрался до Ла Сапиенцы, свернул на асфальтовую дорожку, проходящую через центр кампуса, и присоединился к другим студентам, которые ехали на велосипедах и шли группами. Он миновал новое административное здание — громоздкое сооружение, построенное при Муссолини. Теперь Сандро увидел его новыми глазами. Эта монолитная конструкция и раньше производила на него впечатление, но сегодня она страшила.

Сандро свернул на аллею, что вела к круглому ультрасовременному зданию математического факультета, на лужайке перед ним шумела большая толпа. Он спрыгнул с велосипеда и увидел вереницу потрясенных и расстроенных студентов, которые покидали здание с вещами в руках.

Ошеломленный Сандро с ужасом смотрел на эту сцену. Рядом с ним стоял крупный студент, парень тоже выглядел огорченным, и Сандро обратился к нему:

— Простите, это все из-за нового закона?

— Да, еврейских студентов сегодня утром выгнали. Преподаватели-евреи получили уведомления об увольнении, так что они тут больше не работают. В расписании курсов царит хаос. Никто не знает, что делать. Это ужасно.

— А что насчет Леви-Чивиты? Он тоже ушел, вы не знаете?

— Леви-Чивита? Вы студент Леви-Чивиты? — Темные глаза студента вспыхнули интересом. — Я — Франко Дутоло.

Сандро, пожав ему руку, представился.

— Какой курс он у вас вел?

— Никакого, я вольнослушатель.

— Я его еще не видел, но я только что приехал. Стою в очереди к нему на семинар, то есть стоял. Я перевелся из университета Падуи. Леви-Чивита преподавал там много лет. Все его любили. Он возит студентов на экскурсии в Альпы. — Франко повернулся и, покачав головой, посмотрел на то, что творилось перед корпусом. — Это отвратительно. Какая-то нетерпимость. Никогда бы не подумал, что такое может случиться, и все говорят, что теперь математическому факультету конец. Профессора Вольтерра и Кастель-Нуова уже ушли. Хотите верьте, хотите нет, но кое-кто из студентов над ними еще и поглумился.

Сандро в ужасе отпрянул.

— Прошел слух, что профессор Энрикес пытался попасть в библиотеку, но его не пустили. — Глаза Франко вспыхнули от возмущения. — Они его выгнали. Одного из лучших математиков столетия.

— Кошмар. — Сандро смотрел, как мимо проходят выпускники-ассистенты, некоторые из них выглядели оцепеневшими, многие плакали.

— Представляете, это происходит в университетах по всей стране. Падуя. Болонья. Турин. Феррара. Милан.

— Мне нужно зайти внутрь.

— Не надо. Нам велели ждать снаружи.

Но Сандро уже было плевать на правила. Он подкатил велосипед ко входу, пробрался сквозь толпу и с колотящимся в горле сердцем поспешил в здание. В шумном коридоре царил хаос, студенты толпились повсюду, разговаривали и плакали. Сотрудники университета обнимались, профессора вытирали слезы.

Сандро свернул направо, к кабинету профессора Леви-Чивиты, ему хотелось увидеть его в последний раз, попрощаться и поблагодарить. Пробравшись сквозь скопище народа в коридоре, он заметил Энцо, который топтался у кабинета профессора.

— Энцо! — Сандро поспешил к нему, но дверь кабинета была открыта, а сам он пуст.

Глаза Энцо заблестели.

— Ты с ним просто разминулся. Мне так жаль. Я знал, ты придешь. Надеялся, что успеешь.

Сандро почувствовал, как у него перехватило горло, и все так старательно подавляемые чувства разом нахлынули на него. Захотелось разрыдаться — не только из-за себя, но и из-за профессора и всех остальных.

— Мне так жаль, что вышел этот… закон, — всхлипнул Энцо. — Для меня он просто отвратителен. Это дискриминация, его нужно отменить, но я знаю, тебя мои слова не утешат. Ты гениальный студент. Это я учился у тебя, а не наоборот.

— Спасибо, — ответил Сандро, сглатывая тяжелый комок. Слова сочувствия откликнулись печалью в сердце. — А как профессор? Он огорчен?

— Да, но держится. Это просто кошмар. Мы потеряли всех.

— Куда он отправился? — Сандро изо всех сил старался держать себя в руках.

— Не знаю. Все возмущены. Никто не представляет, что делать. — Энцо потер лицо. — Ходят слухи, что закон затронет почти сотню профессоров по всей стране. Так глупо и неправильно! Италии это лишь навредит. Мы потеряем лучших. Какой в этом смысл?

У Сандро не нашлось ответов. Ему придется покинуть Ла Сапиенцу прямо сейчас и больше не возвращаться. Ему не видать работы у Леви-Чивиты. Он никогда не будет преподавать здесь и не внесет свой вклад в развитие математики.

— Ты давай, держись, ладно?

— А разве это важно? — невозмутимо ответил Сандро.

Глава тридцать четвертая

Элизабетта, 5 сентября 1938

После уроков Элизабетта отправилась в «Каса Сервано» и вошла в душную кухню. Она повесила сумочку у буфетной, где за столом сидела Нонна. Четыре пухлые полоски мягкого теста были присыпаны мукой, над ними склонилась седая голова старушки: та резала одну полоску на маленькие части, превращая ее в рядок овальных подушечек.

Элизабетта догадалась, что Нонна готовит ньокки, но Паоло в баре отсутствовал, в угадайку не сыграешь, да и настроения все равно не было. Она без конца тревожилась за Сандро, и день в школе прошел ужасно: все ученики, учителя и администрация были огорчены и злы.

— Ciao, Нонна. — Элизабетта подошла и расцеловала старушку в щеки, вдыхая знакомый запах муки и розовой воды. — Вы слышали, что сегодня случилось с евреями?

— А ты считаешь, я живу в пещере? Муссолини ополчился на евреев, залил весь Трастевере слезами! Выгоняет детей из школ! Учителя лишаются работы! Этот человек — чудовище, сущее наказание! Теперь что касается тебя! — Нонна подняла взгляд от стола, плотно поджав губы. — А ну присядь.

— Я? Муссолини? — Элизабетта присела, ничего не понимая.

— Разве это не моя газета? — Нонна указала на вчерашнюю газету, которая лежала на другом стуле.

— Да.

— Я на тебя зла.

— Почему?

Нонна вдавила указательный и средний пальцы в мягкую подушечку теста, сделала ямку в центре, а затем ловким движением окунула в муку.

— Ты писала на моей газете?

Элизабетта обвела там несколько объявлений.

— Наверное, да. Простите.

— Ты ищешь квартиру?