Вечный воин

До сих пор не могу смотреть без смеха на мужчин с косами. Такие сейчас встречаются часто. У многих народов в порядке вещей не стричь волосы и заплетать их. Римляне над такими насмехаются, но только, как над некультурными дикарями. У меня же ассоциации из будущего, где косы были привилегией девочек, а не мужчин. Отмороженный вояка с косами и бантами порождает в моем мозге, выражаясь научным языком, когнитивный диссонанс.

А вот оружие в руке рыжего германца смеха не вызывало. Это был бородовидный топор — лезвие перпендикулярно верхней грани и скруглено книзу, благодаря чему можно было не только рубить, но и резать, и снизу была выемка, благодаря которой можно было взять под обух и использовать в ближнем бою для ударов по прямой, без размаха, причем рука была частично защищена. Уверен, что у германца богатый опыт использования топора, приобретенный в боях против вооруженных гладиусом или спатой, иначе бы так долго не прожил. Напал он сходу. Целил топором в мой шлем. Закрываясь щитом, я сделал вид, что собираюсь саблей ударить в ответ тоже по шлему, заставив защищаться, а сам рубанул вдоль своего щита по его руке. Вздрогнув от сильного удара, чуть не расколовшего щит, тут же почувствовал, что клинок сабли нашел цель. Руки рыжему германцу рассек почти полностью, повисла на тонком слое мышц и шкуре, железный наруч не спас. Топор выпал из нее. Германец по инерции замахнулся еще раз, брызгая кровью и мотыляя почти отрубленной кистью — и на красном от ярости лице появилась кислая гримаса, скомбинированная из удивления, боли, обиды и еще чего-то. Видимо, считал себя неуязвимым. Неприятное открытие настолько поразило моего врага, что пропустил укол саблей в толстый красный нос. Стоявший за ним пед был вооружен обычным гладиусом и уверенностью, что спатой, каковой, наверное, считал мою саблю, колоть не будут, только рубить с размаха, за что и получил укол в правое плечо, а потом уже удар спатой по правой ключице от моего соратника, стоявшего слева от меня. Я в это время помогал соратнику справа — разрубал шлем стоявшего напротив него педа.

Дальше пошло месилово на автомате. Я орудовал саблей и как рубящим, и как колющим оружием, толкался щитом, один раз даже кулаком заехал в бородатое рыло, потому что оказалось слишком близко. В памяти остались только лязганье железа, гул из криков и стонов и как бы сфотографированные моим мозгом отдельные детали: расширенные от злобы и страха глаза, наточенное острие гладиуса, кровь, хлещущая фонтаном изо рта… Потом это всё будет сниться мне, и буду просыпаться от страха, настолько ужасного, как никогда не было в реальности, даже в самых жестоких сражениях. Как это обычно бывает, бой закончился вдруг. Еще несколько секунд назад передо мной было несколько врагов — и нет никого. Впереди спрыгивают на сторожевой ход поднявшиеся по лестницам германцы и бегут за удирающими врагами к следующей башне. Город можно считать захваченным.

Я оборачиваюсь и смотрю на своих соратников, забрызганных кровью с головы до ног и улыбающихся криво, словно жуют кислющий лимон и пытаются показать, что он сладкий. Наверное, и на моем лице такая же гримаса, потому что смотрят на меня как-то по-другому, будто увидели в первый раз.

— Мы победили! Пора идти за добычей! — радостно ору я.

Они восторженно орут в ответ, после чего быстро спускаются вслед за мной по каменной лестнице в город. Надо успеть ограбить богатые дома. Мы это заслужили.

26

Мне кажется, есть проклятые территории, на которые мир и покой заглядывают редко и ненадолго. По одной из них — Фракии — сейчас и движется гуннская армия. Всё, что имеет хоть какую-то ценность, захватывается и продается купцам, все, что можно съесть, съедается, всё, что горит, сжигается. После нас остаются только закопченные руины и кучки естественных удобрений. Вполне возможно, что таким образом мы даем земле отдохнуть от людей, восстановить силы. Сопротивления нам никто не оказывает. Впечатленные примером Маркианополя, который был разграблен и сожжен, остальные города откупаются, а если не сошлись в цене, то население разбегается кто куда. Конные отряды умудряются хоть кого-то перехватить и что-то поиметь, а вот пехоте достаются крохи, в основном зерно и вино прошлогоднего урожая. Германцы рады и этому. К тому же, их вожди получают что-то от Атиллы и, наверное, делятся с подчиненными. Мне тоже время от времени дарят что-нибудь, чаще серебро в слитках или монетах стоимостью в две-три сотни солидов, и я раздаю большую часть своим воинам. Себе оставляю только драгоценные камни, золото и дорогие ткани, потому что арба, которой сейчас правит Радомир, и три вьючные лошади, захваченные в Маркианополе, перегружены добычей. Даже спать в непогоду мне приходится под арбой, а не на ней. Впрочем, летом дожди здесь бывают редко. Больше неприятностей доставляют комары, от которых не спрячешься в арбе.

Мы опять вышли к Мраморному морю. После захвата Маркианополя собирались идти сразу на Константинополь, но купцы сообщили, что крепостные стены восстановлены в рекордный срок — всего за три месяца, что сейчас их наращивают и укрепляют, готовясь к нападению кочевников. Поэтому Атилла решил сперва ограбить европейскую часть Восточной Римской империи, а потом уже взяться за Константинополь. Хотя я не уверен, что осада столицы империи вообще была в планах шаньюя. Наши действия, если не считать обычный грабеж, походят, скорее, на демонстрацию силы, запугивание, и у меня есть подозрение, что поступают так гунны в интересах Западной Римской империи, точнее, ее фактического правителя Флавия Аэция. На пирах у Атиллы, которые посещаю постоянно, иногда вижу западных римлян. Это не простые гонцы, привезшие послание, а знатные люди, которым доверили тайные переговоры по важным вопросам. Шаньюй обращается с ними уважительно и не дурачась, что частенько вытворяет с восточными послами. О чем они договариваются, знает только узкий круг людей, в который я не вхожу, но не надо быть шибко умным, чтобы догадаться, что гунны таскают каштаны из огня для других. Точнее, все, так сказать, расходы ложатся на пехотинцев-германцев. Гунны почти не участвуют в боях, поэтому гибнут редко, в основном по собственной дурости.

Восточнее Каллиополя нас ждала римская армия под командованием самого Флавия Ардавура Аспара. Во времена древних греков этот город был Херсоном Фракийским, и у меня каждый раз дергается сердце, когда слышу старое название. Вдруг в одном Херсоне начал путешествие по эпохам, а в другом закончу? Теперь даже не знаю, обрадуюсь ли, вернувшись в двадцать первый век. С одной стороны хотелось бы, а с другой не очень. Привык уже к бессмертию, к нынешней простоте нравов и поступков, к тому, что на голову образованнее всех, что знаю будущее, пусть и фрагментарно, что являюсь элитным воином, к которым сейчас отношение не сравнимое с тем, что в двадцать первом веке. Все это дает мне неоспоримые преимущества, благодаря которым всегда займу достойное место в обществе и буду пользоваться любовью женщин. Стоит ли менять все это на работу капитаном контейнеровоза и возможность позвонить по мобильному телефону?!

Сражение началось теплым и безветренным утром, какие не часто бывают в этих краях в начале октября. Гуннская армия построилась, как обычно: в центре фаланга из пехоты, в основном германцы, а на флангах конница, тяжелая и легкая, в основном из кочевников. Римская армия на этот раз удивила меня. Вроде бы строилась в фалангу. Когда наши конные лучники выдвинулись вперед и разогнали ауксилиев, лучников и пращников, стоявших перед строем, стало видно, что римляне построились клином или, как говорят германцы, свиньей. Острие было в два воина, поэтому клин получился длинный. Они не стали ждать, когда посыплются стрелы, пошли, прикрывшись щитами, в атаку. Наши конные лучники сместились на фланги и принялись обстреливать римлян. Мне было плохо виден результат их работы, но по опыту знаю, что при таком построении потери от стрел будут существеннее, чем в фаланге. Наверное, расчет был на быстрый прорыв нашей, после чего обе ее части обратятся в бегство. Только вот в гуннской армии пехота была второстепенным родом войск, бегство которой не сильно подорвало бы боевой дух конницы. Впрочем, и прорыва не случилось. Клин врезался в фалангу, смял несколько шеренг и увяз, после чего начал сминаться, растекаясь вширь. Римская конница, прикрывавшая фланги, погналась за конными лучниками, которые поскакали, уводя ее за собой, не на исходные позиции, а в бок, на склоны холмов, засаженных виноградниками. В этот момент и вступила в дело гуннская тяжелая конница.

Я был на левом фланге в седьмой шеренге и ближе к фаланге в надежде, что в этом месте до меня дело дойдет не скоро, если вообще дойдет. Все оказалось с точностью до наоборот. Сперва Эдекон повел нас вперед, а потом повернул вправо для удара в правый фланг клину. Глупо бросать конницу на стену щитов, если нет длинных тяжелых копий. Обычно пехотинцы еще и бьют мечами и копьями по щитам, пугая лошадей, которые останавливаются метров за десять и, за редчайшим исключением, отказываются скакать на погибель. В данном случае сплошной стены не было. В классической древнегреческой фаланге на правом фланге стояли левши, которые держали щит в правой руке, а копье в левой и могли защищаться. Здесь же был, так сказать, германский вариант с правшами, которым, чтобы закрыться щитом, приходилось вываливаться из строя. Подобные действия не были отработаны, поэтому нам представилась возможность без особой сложности врезаться во вражеский клин. Я влетел между двумя педами, которые повернулись к нам лицом и оказались впереди строя, ударил правого пикой в голову. Не заметил, пробил шлем или нет, но удар ему явно сбил, чем помог своему соратнику, скакавшему справа. После чего я отбросил пику, потому что в ближнем бою не так удобна, как сабля, которую вытянул из ножен. Дальше сек тех, кто справа, проталкивая коня вперед. Те, кто слева, кололи меня по щиту, шлему, доспеху, особенно по поножам. Чем именно, не видел, щит мешал, но серьезную рану так никто и не нанес. Может быть, все-таки смогли бы, если бы римляне не дрогнули и не начали разбегаться. Пространство перед тобой как бы растягивается, отдаляя вражеских воинов друг от друга, а затем сперва дальние, а потом и ближние поворачиваются спиной к тебе и бегут, стремительно набирая скорость. Обычно я не гоняюсь за драпающими, но на этот раз, наверное, накопилось раздражение из-за частых ударов по доспехам, поэтому долго скакал и рубил всех подряд, пока не добрался до кладки из камней, ограждавшей поле с клубками сухой бобовой ботвы, которую не сожгли, наверное, из-за приближения нашей армии. На обратном пути попробовал найти свою пику. Как в воду канула. Взял вместо нее два копья с ланцетовидными наконечниками, чтобы переделать их в пики. Мне не нужны режущие свойства ланцетовидного наконечника, только колющие крепкого граненого, способного пробить доспех. Заодно снял с грязной шеи убитого педа толстую серебряную цепь, на которой висел обычный плоский прямоугольный камень с высеченной на нем руной — двумя прямыми углами, которые пересекались, образуя в центре ромб. Позже германец из моего отряда объяснит, что данная руна обозначает везение, удачу. Я отдал ему этот камень, чтобы меня не постигла та же удача, что и предыдущего владельца.

27

К Атилле прибыли на переговоры чиновник Анатолий и Теодул, командующий конницей Фракии. Шаньюй принимает их в новом огромном шатре из кожи, покрытой алой таканью, который раньше принадлежал Флавию Аспару. «Великий полководец» удирал так быстро, что даже не забрал из шатра личные вещи и армейскую казну — два больших сундука с серебряными монетами и один поменьше с золотыми. Нашедшие это богатство германцы передрались, убив несколько человек. Победивших потом казнили по приказу Атиллы. Даже обнажить палаш на соратника считается в гуннской армии преступлением, караемым смертью. То же самое и за сокрытие добычи. За дешевую, конечно, никто ничего не скажет, но за попытку заныкать сундук с золотом убьют сразу. Переговоры длятся уже часа два, и вся гуннская армия с нетерпением ждет их окончания. И гунны, и германцы уже навоевались, награбили достаточно, и скоро наступит холодная зима, поэтому хотелось бы возвратиться домой, к семьям, но если не договорятся и пойдем на Константинополь, то стоит задержаться, померзнуть немного, чтобы захватить еще больше добычи.

Я знаю, что осаждать столицу империи не будем, значит, как-нибудь договорятся. Меня больше интересуют личные дела. Я сходил к работорговцу, который выкупил по приказу императора почти две тысячи пленных римских воинов по цене двенадцать солидов за голову. По приказу Атиллы товар подорожал на пятьдесят процентов. Само собой, эти деньги будут удержаны из жалованья пленников, когда вернутся в строй. Не знаю, сколько будет иметь с этой сделки купец, но суетился он здорово, значит, предполагал хороший куш. При этом не гнушался за нуммий доставить письмо в Константинополь. Впрочем, отнесет раб и вернется со второй монетой, которую обязательно даст Ирина. Я напоминал жене, чтобы не покидала столицу, какие бы грозные слухи не появлялись, и обещал вернуться в ближайшее время. С возвращением пока не всё ясно, но пусть ждет. Так ей будет спокойнее.

Переговоры закончились на следующий день. По такому случаю Атилла устроил пир, на который пригласил и меня. На этот раз я сидел в нижней части стола, если можно так сказать, потому что пировали, сидя на пятках на коврах по кругу возле стенок шатра, а в центре было свободное место для певцов, танцоров, акробатов, шутов, фокусников, которые развлекали пировавших, когда те изрядно напились и наелись. Оба посла расположились по левую руку шаньюя, между ним и Оганесом. Хитрый грек всю попойку что-то втюхивал им, лукаво улыбаясь. Послы пытались казаться веселыми. Что ж, договор они подписали, но явно не на тех условиях, на каких мечтали. Восточной Римской империи придется выплатить гуннам задолженность по дани за предыдущие годы в размере шесть тысяч либр золота (две тонны без тридцати пяти килограмм) и в дальнейшем платить уже две тысячи сто либр (почти семьсот килограмм) каждый год; вернуть всех перебежчиков, среди которых мог бы оказаться и я, если бы послушал жену, и больше никого не принимать; за каждого сбежавшего из плена римского воина платить отныне не восемь, а двенадцать солидов, или возвращать его; и самое тяжкое — очистить от жителей и гарнизонов территорию на пять дней пути от Дуная, чтобы гунны могли в любой момент спокойно переправиться через реку и напасть. Кстати, переправа большой армии через широкую и быструю реку, каковой являлся и Дунай — мероприятие долгое, до нескольких дней, и опасное. Кроме шанса утонуть, переправившиеся первыми могут еще и под раздачу попасть на противоположном берегу. Немало армий было разгромлено или сильно потрепано во время переправы, когда одна часть была на левом берегу, а вторая — на правом, и не могли помочь друг другу. В том числе и монгольская, когда с богатой добычей переправлялась через Волгу после победы над русскими князьями на Калке.