Ведун

Бурый удивился. Праздник кончился. Теперь князь лишь со своими пирует: с дружиной, с ближниками.

А вот Дедко и ухом не повел. Спросил:

— Одного зовешь или… — Он кивнул на Бурого.

— Бери и его, — разрешил Роговолт. — Ступай, ведун. И знай: хоть не можешь ты мне служить, но я о тебе помню.

— Что о нем скажешь? — спросил Дедко, когда они покинули Детинец.

— Сильный. Храбрый. Чует за собой силу, — Бурый задумался, что еще сказать… Но вместо этого спросил:

— Что у него на роду увидел:

— Для него — ничего доброго, — сказал Дедко. — Смерть.

— И как скоро? — заинтересовался Бурый.

— На мой век хватит, — сказал Дедко. — А на твой… Того не вижу.

— А-а-а, — протянул Бурый, успокаиваясь.

Понравился ему Роговолт. А что до смерти, так все умирают. Даже князья. В свой черед.

А вот княжий пир — это интересно. Кто б мог подумать, что смердов последыш за один стол с самим князем сядет?

Нет, быть ведуном — великое благо.

За княжий стол Бурого посадили. Но в самом низу, с молодшими из княжьих отроков.

Отрок у смердов — это ништо. Безъязычный молодший, коему за столом больших подобает внимать и помалкивать. Отрок дружинный тоже молодший. Однако он — уже воин. Опоясанный. Посему рот открывать за столом ему никто не возбраняет. Главное: чтоб старшим его болтовня не мешала.

Бурый не был старшим. И болтовня отроков ему не мешала. Напротив, интересно. Младшая княжья дружина болтала о своем, Бурого будто не замечая. Посадили, значит так надо. Что не воин, тоже понятно. Ведуна в нем соседи по скамье не признали. Не было их сегодня, когда Дедко к князю заявился. Бурый понял: приняли его за младшего жреца. Младший же жрец для воина — пустое место. Всякое разное за старшими таскать да пособлять в служении.

И хорошо, что так. Бурый помалкивал, но впитывал каждое слово. И лица запоминал. Это сейчас они — молодшие. А пройдет годков пять — и в гридни выйдут. Кого до той поры за Кромку не отправят. И придет по какому-нито делу такой гридь к Бурому, а тот его — по имени…

— Пильский князь под мою руку хочет, — сказал Роговолт. — Тебя упомянул.

— Было, — согласился Дедко. — Пособил я Лудславу, было дело. И о тебе говорил. Сказал: ты его под себя возьмешь.

— А не нагло тебе, ведун, за князя решать? — с легкой угрозой произнес Роговолт.

— А я не решаю, — сказал Дедко. — Я ведаю. Возьмешь ты его. Княжество пильское к твоей земле примыкает. К тебе и к землям плесковским. А с третьей стороны от него недруги твои вразумленные, латы. А за ними — вороги исконные, лехиты. Вот им княжество пильское более всех надобно. Через него они смогут и к тебе ходить, и к плесковским. Только к плесковским через их топи поди доберись, а к тебе…

— Взял я его под себя! — перебил Роговолт. — Все, что сказал, верно. Однако я — князь, у меня люди свои по всяким землям ходят, вести приносят. А вот откуда сие ты знаешь?

— Я не знаю, я ведаю, — привычно заметил Дедко. — Морена — моя Госпожа. Ты еще только думаешь, как идти ворогов бить, а там, за Кромкой, уже души воев твоих побитых ждут.

Роговолт поставил на стол недопитый кубок.

— Души воев, ведун, не к Морене уходят, а в Ирий возносятся! — холодно процедил он.

— Ни одна душа мимо Госпожи моей Кромку не минует, — так же холодно произнес ведун. — На то она и Кромка. А кому какое посмертие уготовано, то не мы с тобой решаем. Вам, варягам, ее Перун определит. Кто в Ирий, а кто и через Реку Забвения.

— Пустое говоришь, — отмахнулся Роговолт. — Мой путь мне ясен! Я все свое мечом взял и пока рука тверда и удача со мной, никто моего не отнимет! Ни в жизни, ни в посмертии. А после все мое сыновьям уйдет. Пусть приумножают славу рода варяжского! Вот счастье воина, ведун! — Роговолт подхватил со стола кубок, дорогой, византийский, из стекла, заправленного в серебряную вязь, выпил махом, утерся, и сказал удовлетворенно: — Вот моя жизнь, ведун. Кто посмеет сказать, что она не удалась?

— Никто не может сказать, что жизнь его удалась, пока он жив, — возразил Дедко.

Будь Роговолт трезвее, он бы обратил внимание на эти слова. Слова ведуна. Но он выпил уже пять кубков красного хузарского вина и видел мир лучшим, чем он есть. Потому спросил другое:

— Я знаю, ведун, что кровь моя будет жить в веках, но я… Как долго будут люди помнить имя князя Роговолта?

— Все в руках вечных прях, — сказал Дедко. — И слава людская, и память о ней. Твоя будет жить очень долго.

— Ты ведаешь! — обрадовался Роговолт. — Держи! — Он протянул Дедке кубок, из которого пил. — Твоя правда заслуживает награды!

Дедко принял тяжелый кубок. Дорогой подарок. За такой и десять весов серебра отдать не жалко. И он больше ничего не сказал князю. Не сказал, какая о нем будет память.

Глава 24

— Чуешь? — спросил Дедко.

Бурый отложил ножик, с которым возился уже вторую седмицу: все никак наговор правильно не ложился. Противилось железо. Не любило оно чародейства. Толково было бы бронзу взять, но не нашлось у коваля бронзы. Дедко говорил: колдуны умеют чары еще в литье вплавлять. Да так, что потом при ковке не выбьешь. Но сам он так не умел. Вот и пришлось Бурому стараться: уговаривать клинок, чтоб принял резы. Без них в железо духа на вложишь. Сбежит.

Бурый прислушался:

— Гость к нам.

— Кто?

Бурый прислушался еще раз, уже не ухом, потом внутри.

— Баба,– сказал уверенно.– Боится.

— А то! — удовлетворенно кивнул Дедко.– Ясно, боится. Ко мне ж идет. И какое дело ее ведет в таку пору, как мыслишь?

— Тайное,– ответил ученик.– Кабы явное — засветло пришла бы.

— Баба… — задумчиво пробормотал Дедко, глянул на ученика, велел: — Иди рожу вытри, сажа на носу.

Бурый удивился: никогда прежде Дедко чистотой не озабочивался. Однако нос вытер. Дедко между тем напялил на голову волчью лохматую шапку, сапоги обул, уселся на лавку. Важный, ноги расставил, рядом — посох резной. Грозен видом.

Ученику сие казалось пустым скоморошеством. Ведун и в рваных портах страшен. Как-то даже сказал о сем Дедке, а тот лишь ухмыльнулся.

— Умный,– сказал,– дуракам кулак кажет, а лёза за пазухой таит.

Гостья под дверьми топталась недолго. Лишь Дедко разместился — стук.

— Отвори,– велел он ученику.– Да не сразу. Вот, хотя бы сперва в печку подбрось.

Бурый исполнил в точности.

Вошедшая, баба средних лет, высокая, крупная, с лицом властным, но сейчас оробевшим и беспокойным, поздоровалась (Дедко не ответил), сбросила овчину и, не решаясь присесть или заговорить, переминалась ногами в валяных сапогах да прятала руки за спину.