Век перевода (2006)

ЭНТОНИ ЧАРЛЬЗ ДИН {17} (1870–1946)

Баллада о «Бабнике Билле»

Корабль славный боевой, он звался «Бабник Билл», Тринадцать моряков на нем, команда хоть куда! Пожалуй, маловато, но против супостата, Естественно, ребята завсегда! Корабль славный «Бабник Билл», он в Плимуте стоял, И все тринадцать моряков пошли по кабакам. Ребята пили, пели — не девы ж, в самом деле! — Но сбор сыграли бравым морякам. Лишь только утро занялось в заливе Саламандр, Француз — полдюжины судов — их начал окружать. (Вы скажете, немного? Читатель, ради Бога — Я напишу: их было двадцать пять!) Поморщился Лорд Адмирал: «Неравные составы!» Но юнга вдруг с советом влез бестактным (вот пассаж!): Чтоб не было конфуза, давно бы взять француза И вместе обратиться в арбитраж! Лорд Адмирал ответил: — Тьфу! Ты, парень, трусоват! — И долго сплевывал еще наш храбрый Адмирал: Ну как же я поэта оставлю без сюжета? Не дам ему геройский матерьял? Немедленно, — воскликнул он, — свистать стенографистку! Сейчас ей надиктую в подробностях во всех, Как ладим аркебузу и лупим по французу, Как нам всегда сопутствует успех! — Здесь строф на двадцать можно дать эпическую сцену, Живописать подробно бой: кто, как, куда палил, Но нам важны итоги, кто смело сделал ноги, — Так вот, взял в плен эскадру «Бабник Билл». Да, этот подвиг не умрет в сердцах британцев пылких, Пока морями правим мы, Британии — ура! Нам вечно будет сниться истории страница, Как будто это было лишь вчера! P.S. Я много критиков читал в газетах и журналах, Всё ждал, когда ж писаки напишут про меня? И понял: им охота увидеть патриота, А как он пишет — это всё фигня! Всего-то: взять наш славный флот, совсем простых парней, Добавить много страшных ран и героизма всем, Конечно, нашу веру, балладного размеру — Получите шедевр без проблем! А дальше надо сочинить Собранье Сочинений, Прикинуть, чтобы разошлось, какой с него навар. Чего ж я? Надо браться! Патриотизм, братцы, — Великолепный, знаете, товар!

ГЭВИН ЮЭРТ {18} (1916–1995)

Общежитие, каникулы, опустевшая комната

Общежитие, каникулы, опустевшая комната. Он думал: год закончился, вспоминал школу, Где ребята вокруг так и не стали друзьями. Было тошно, хотелось хоть что-нибудь изменить. Вдобавок теперь он один на один с летом. Проживет он его у окна опостылевшей комнаты, Чувствуя, как проходит еще одно лето. Но, может, жизнь уже чуточку изменилась? Ему казалось даже — он любит школьных друзей, И даже — что сумел позабыть о школе. А мир за окном? Неужели такая же школа? С правилами, которые тоже не изменить, Своей любовью, поджидающими друзьями? Нынешние, взяв чемоданы, вышли из комнаты — Вот каникулы и у него, вот и лето. Неужели он сторож своей одинокой комнаты От страхов, болезней, слов «привязанность» и «друзья»? Неужели жизнь за окном никогда не изменится? Отчего так тяжко дружить и жить каждым летом? Он не знал, он ведь только учился в школе. Время открытых окон — вот что такое лето. А еще — любви и переоценки друзей. Их существованье — тоже хорошая школа. Но как ему выбраться из общежитской комнаты! А ветры шептали, что можно всё изменить. Его измучило слово «любовь», глагол «изменить» — Сколько новых значений им придавало лето! А сами слова вырастали до фраз «о, моя комната» Или «открой же окно». Слова становились школой, Учившей: вот — грамматика, а вот — истинные друзья.

Заседание

Если спросите откуда Этот крик и шум откуда — Он из зала заседаний, Бесконечных заседаний. Там кричали о порядке, Меньше стало там порядка; Выражений не жалели, Нервов тоже не жалели, Страсть над всем возобладала, Потому что так бывает. Обсуждали по два раза, По четыре даже раза: И повестку, и регламент (Стал резиновым регламент) — Он распух, не сокращался, Слов поток не сокращался. Так размазывают масло, Тонкой пленкой мажут масло: Вроде чем-то всё покрыто, Чем покрыто — непонятно. Поругались об отставках, Всех заело на отставках, А достойнейшую группу Обвиняли в групповщине. Не забавно это было, Просто драмой это было, Целым телесериалом, Очень скучным сериалом, — Даже речи прокурора Всем нам ближе и роднее. Не жалели оскорблений, Недозрелых оскорблений; Всех понос прошиб словесный, Сильным был понос словесный; По макушкам били словом, Под ребро втыкали слово; В общем всех поубивали, В общем скучно это тоже. Ну а те, кто в зале выжил, Будто в битве страшной выжил. Там, как на море, штормило, Там от лексики штормило; Кое-кто мечтал о бренди, О далекой рюмке бренди; А еще — что за заслуги Им бы орден «За заслуги», Ведь они прошли сквозь смуту, Усмирив мятеж и смуту, И отныне мир повсюду, Тишина, что очень странно. Головой лупили в стену — Больно головой о стену! Но потом какая радость, Что лупить не надо — радость: Тихо так, и в этом — счастье; Голове и стенке счастье! Хорошо козла убрати, Заседания убрати, И теперь — хоть прямо в Царство Бесконечной, вечной жизни!

КРИСТИАН МОРГЕНШТЕРН {19} (1871–1914)

Два осла

Пришел Осел, как туча мрачный, К своей супруге верной жвачной, Сказав: «Такие мы тупицы, Что хоть сейчас иди топиться!» Но прикусил язык свой длинный, И процветает род ослиный.

Герр Щук

Щук добрым стал христианином Со всей родней и щучьим сыном. И, как Антоний Падуанский, Он дал обет вегетарьянский. И вправду, съеденная кость Не укрепляет нравственность! В пруду Щук обустроил склад, Но тухнуть стало всё подряд. Едва попав в среду вонючую, Травились родственники кучею, Хоть, заклиная рыбью плоть, Антоний рек: «Спаси Господь!»

БИМ, БОМ, БУМ

Вечерний звон летит в ночи, Спешит вечерний звон. Под ним долины и ручьи, Католик добрый он. Но так себе его дела, Судьба жестока с ним, Поскольку от него ушла Возлюбленная БИМ. Взывает он: «Приди! Твой БОМ Скорбеет о тебе! Вернись, о козочка, в свой дом, Внемли моей мольбе!» Сбежала БИМ (что говорить!) И БУМу отдалась. Тому придется замолить Случившуюся связь. Летит всё дальше бедный БОМ, Минуя города, Но всё напрасно: дело в том, Что надо не туда!

Забор

В стране родной благословенной Стоял забор обыкновенный. Но, полон творческих идей, К нему пришел один злодей. Из промежутков ограждения Построил он сооружение. Со всех сторон и с разных точек Был омерзительный видочек! Хоть экономное правительство Весьма одобрило строительство, Но от греха инициатор Сбежал куда-то в Занзибатор.

Профессор Штайн

Профессор Штайн сегодня отдыхает, А в доме щиплют кур, шипит утюг. Вдруг в двери стук: служанка выбегает И видит — конь, ну попросту битюг. «Пардон, мамзель, — он ржет. — Целую руки. С заказом я пришел от столяра. Я рамы вам привез, четыре штуки, Хозяин сам не смог зайти вчера». Из дома закричали: «Что случилось?» Кухарка прибежала, а за ней Сама хозяйка в шлепанцах спустилась, Позицию занявши у дверей. Без воплей за мамашей встали дети И мопс хозяйкин, спрятавшись на треть; И, наконец, забыв о кабинете, Профессор сам выходит посмотреть. «Увы, куда мне с лошадиным рылом! — Бормочет конь. — Ну что же, поделом!» И медленно съезжает по перилам, И исчезает грустно за утлом. В молчании застыли домочадцы: Все смотрят на профессора и ждут. Он морщит лоб, он хмыкает раз двадцать И говорит: «Задумаешься тут!»

ЕВГЕНИЙ ВИТКОВСКИЙ {20}

ФРАНЧЕСКО ПЕТРАРКА {21} (1304–1374)

«Душа благая, что угодна Богу…»

Душа благая, что угодна Богу, Что прежде в плоть была облачена, Но не погрязла в суетной гордыне И менее других отягчена, — Тебе легко отправиться в дорогу; К обители небесной благостыни Ты в лодке хрупкой отплываешь ныне, Отринув от себя соблазн мирской, Легко и невесомо Зефиром благовеющим несома Средь мира, где объемлет род людской Греховная и тягостная дрема, — Ты, видя гавань на пути далеко, Спеша найти покой. Взыскуешь истого достичь Востока. Мольбы людские, жалобы и просьбы, Великим гневом благостно горя, На суд предстали во святые кущи, — И всё же им одним благодаря Вовеки на земле не удалось бы Добиться справедливости грядущей. Но, на Восток взглянувши, Всемогущий Воспомнит час распятья Своего Там, на священном месте, — И Карлу новому мечту о мести Даря, ему готовит торжество; На помощь ныне ко Своей невесте Грядет Господь, могуч и непреклонен, — От голоса его Уже дрожат оплоты вавилонян. В любом дому — от гор и до Гароны, От Рейна до приморских берегов — Готовятся к сраженью христиане, Ярясь во славу Божью на врагов; Испания, собравши легионы, Уже давно в пути на поле брани, Британия в холодном океане, Вблизи страны нетающего льда, Глядит туда, где снова Звучит святого Геликона слово, — Ее сыны уже сейчас туда Спешат во имя замысла благого, Столь розные по речи и одежде. Кто видел и когда Подобный гнев единодушный прежде? Пусть северные страны долго дремлют, Угнетены морозом искони, — Там небо низко и поля бесплодны, — Но там в седые, пасмурные дни Народы жребий воинский приемлют: Они, от страха гибели свободны, Разобщены, но Господу угодны, С германской страстью выкуют клинки, И горе лиходеям — Арабам, сарацинам и халдеям, Живущим воле Божьей вопреки, Чей род одним владыкой тьмы лелеем, Что низменны, подлы, трусливы, злобны, Грязны не по-людски Да и грешить почти что не способны. Прозреть давно пора по всем законам, Освободясь от древнего ярма, Которым душу мы себе калечим, — И силу благородного ума, Что дан тебе бессмертным Аполлоном, Яви теперь пред родом человечьим Писаньем или вящим красноречьем, И пусть Орфей иль Амфион придет Тебе на память ныне, Когда Италия, о Божьем Сыне Мечтой окрылена, копье возьмет, — Напомни ей великие святыни, Зажги пред нею светоч путеводный: Она идет в поход, Подвигнута причиной превосходной. О ты, под чьим благословенным кровом Хранится множество премудрых книг, Ты древность изучал неутомимо От дней того, кто вечный град воздвиг, До Августа в тройном венце лавровом, Чья слава на земле неколебима, — Обида стран далеких кровью Рима Оплачивалась прежде много раз, И нынче неужели Не примет Рим участья в общем деле, — Иль набожно воспрянет в этот час, Как не однажды восставал доселе? Чем защититься супостат захочет, Когда Господь — за нас И нам победу благостную прочит? Припомни Ксеркса с яростною кровью, Что двинулся на нас в былые дни Чрез море, словно грозная лавина; И жен персидских после вспомяни, Познавших в одночасье долю вдовью; Припомни страшный пурпур Саламина; Но пусть восточной нации руина Ничтожна слишком, — для твоих побед Вернее нет залога, Чем Марафон и горная дорога, Где Леонид врагу сломил хребет: Таких примеров бесконечно много; Мы Господу хвалу несем в молебнах За то, что столько лет Ты — наш оплот пред сонмом сил враждебных. Узри Италию и берег Тибра, Канцона, — ты мешаешь видеть мне Не реку и не гору, Но лишь Любовь, что, представая взору, Меня томит в мучительном огне Теперь не меньше, чем в былую пору. Ступай, не утеряй своих товарок В благом пути, зане Любви Христовой пламень столь же ярок.

КАРЛ (ШАРЛЬ) ОРЛЕАНСКИЙ {22} (1394–1465)

Баллада 59

Я одинок — затем, что одинок; Я одинок — зашла моя денница. Я одинок — сочувствия не в прок; Я одинок — любовь мне только снится. Я одинок — с кем скорбью поделиться? Я одинок — но тщетно смерть зову. Я одинок — мне не о чем молиться, Я одинок — я попусту живу. Я одинок — сколь жребий мой жесток! Я одинок — где горестям граница? Я одинок — кому пошлешь упрек? Я одинок — полна моя слезница. Я одинок — мне не к чему стремиться! Я одинок — стенаний не прерву! Я одинок — вся жизнь моя — темница. Я одинок — я попусту живу. Я одинок — таков мой горький рок; Я одинок — дочитана страница; Я одинок — печален сей зарок, Я одинок — ничем не исцелиться, Я одинок — о где моя гробница? Я одинок — я дочитал главу. Я одинок — я сплю, но мне не спится. Я одинок — я попусту живу. Я одинок: как долго медлит жница! Я одинок во сне и наяву Я одинок, а жизнь всё длится, длится. Я одинок — я попусту живу.

РОБЕРТ САУТИ {23} (1774–1843)

Король Шарлемань

Фаворитка отнюдь не была молода, Но всегда Шарлеманю желанна: Над Агатой, казалось, не властны года, Для монарха она оставалась всегда Полнокровна, юна и румяна. Коль случалось расстаться — король тосковал, Взор мечтой лишь о ней затуманя; Он цепочку ее на камзол надевал, — Страсть кипела, как в море бушующий вал, В ослепленном уме Шарлеманя. И блистательный граф, и старик часовой, И лакей, и придворный повеса, И епископ, седою склонясь головой, — Все молились, чтоб в угол какой-нибудь свой Поскорей убиралась метресса. Приключился недуг; под надзором врачей В долгих муках она умирала; Но не полнился скорбью рассудок ничей Пред усопшей, лежащей в мерцанье свечей При печальном звучанье хорала. Но король приказал: никаких похорон! И, тревогу двора приумножа, Он оставил дела, и державу, и трон, Проводил дни и ночи в отчаяньи он, Восседая у скорбного ложа. Что ж он, до смерти так и пребудет при ней? В королевстве пошли беспорядки: То, глядишь, лангобарды седлают коней, То арабские рати грозят с Пиреней, Но ему — не до воинской схватки. Удалиться никто не спешил от двора, Всё тревожней следили, всё зорче; И решили священники и доктора: Стал король — как ни жаль, но признаться пора Чародейскою жертвою порчи. И епископ дождался, что выйдет король, И ко гробу прокрался несмело, Помолился, вступая в опасную роль, Хоть на всё и решился задолго дотоль: Приступил к изучению тела. Был великой боязнью старик обуян, Но — едва ли не с первой попытки Отыскать учиняющий зло талисман — Он кольцо, испещренное вязью письмян, Обнаружил во рту фаворитки. Восвояси прелат удалиться успел. В замке сразу же сделалось чище: Воротился монарх и челом посветлел, Мигом вспомнил про двор и про множество дел Ну, а гроб отослал на кладбище. Вновь веселье, и радость, и смех на пиру, Всем тоскливые дни надоели; И король, чтоб развеять былую хандру, Приглашает вассалов прийти ко двору — Будут праздники в Экс-ля-Шапели. Коль владыка велит — почему бы и нет? И, к роскошному балу готовый, Подчинился дворянства блистательный цвет, И направились в Экс в вереницах карет Молодые девицы и вдовы. Ах, попасть на глаза королю — для любой Представлялся неслыханный случай! Меж красотками длился решительный бой: Кто — окажется взыскан счастливой судьбой, Кто — зальется слезою горючей. Вот и вечер, и все собрались на балу, И сердца вероятных избранниц Пребывают заране в любовном пылу; Но послал Купидон в Шарлеманя стрелу — Тот епископа просит на танец! Зашептались бароны и дамы вразлад: Не загадка, а крепкий орешек! Лишь молитву прочел возмущенный прелат И немедленно прочь из дворцовых палат Ускользнул, чтоб не слышать насмешек. Лунный блик трепетал на озерной волне, Шел священник, обижен и мрачен, — Но король догонял и кричал, как во сне: «Мой епископ, прильни поскорее ко мне, Этот час нам судьбой предназначен! Мы с тобою на праздник направим стопы, Насладимся весельем и смехом, Или прочь от людской удалимся толпы И в чащобе, где нет ни единой тропы, Предадимся любовным утехам!» Вновь король угодил в колдовскую беду! Где исток сих речей беспричинных? Шарлемань, задыхаясь в любовном бреду, Жарко старцу лобзал и седую браду, И дрожащие длани в морщинах. «Мы великое счастье познаем сейчас, Миг восторга, воистину чудный; Нам ничто не преграда, ничто не указ! О, пойдем, о, изведаем страстный экстаз В глубине этой рощи безлюдной!» «Матерь Божья, ужели спасения нет? Чем я Господа Бога обидел?» Так взмолился прелат, чтоб окончился бред, И кольцо в письменах, роковой амулет, Он на собственном пальце увидел. Мигом вспомнил епископ о чарах кольца, И, насколько позволила сила, Он швырнул его в темную гладь озерца; У монарха отхлынула кровь от лица — Чернокнижная власть отступила. Но воздвигнуть король повелел цитадель Возле озера, видно, недаром: Он живал там подолгу, — и помнят досель О монархе, что в городе Экс-ля-Шапель Не сумел воспротивиться чарам.

РОБЕРТ УИЛЬЯМ СЕРВИС {24} (1874–1958)

Призраки

Призрак Ленина призраку Сталина рек: «Айда ко мне в мавзолей! В саркофаге хрустальном, мил человек, Вдвоем оно веселей. Пусть любуются люди нашей судьбой, Пусть хотят быть как я, как ты. Заходи, рябой: пусть на нас с тобой Наглядятся до тошноты». Но Сталин Ленину молвил в ответ: «Тоже мне, вечно живой! Осточертел за столько лет Народу вождь восковой. Но перемены приятны сердцам, И скажу, обид не тая: Мавзолей — не место двоим жильцам, Только лишний — никак не я». И Сталину Ленин сказал: «Лады! Вселяйся в мою избу! У людей пусть не будет большей нужды, Чем увидеть тебя в гробу! Пусть прах мой в землю теперь уйдет (Замешкался я чересчур!), А твой черед — зазывать народ В наш музей восковых фигур».