Век перевода (2006)

КРИСТИАН МОРГЕНШТЕРН {25} (1871–1914)

Из обращенного ко Христу

От Матфея 4:8

Смотрел с горы высокой Иисус И рек — был мыслей ход Его таков: «Весь мир Мне ляжет перстью под стопы, Коль Я средь меньших меньшим стать решусь, Коль стану сорняком средь сорняков, Коль стану человеком средь толпы. Зрю дом и пашню, женщину, дитя, Добротворения высокий дар, И жизнь, и смерть проходят предо Мной; А ныне день Мой мечется, летя Пожаром, чтобы вновь зажечь пожар, Чтоб воспылал в конце весь круг земной. Ты, подлинно объемля Небеса, Не будь к мольбе о разъясненьи глух, Я — это Ты; кто даст надежный знак, Что Ты и Я — одно, что это так; Открой Мои земные очеса На всё, что суть Отец, и Сын, и Дух! Отец, и Сын, и Дух! И всё — одно! Ты — человек, Ты равен всем иным? Но это значит — Ты и червь, и дым, И не Творец Ты, но земная тварь: Нет, царство Неба не Тебе дано, И разве что среди людей Ты — царь! О, дай свободу Мне, Я слишком слаб, Творенью не сули неторный путь: И алчу Я, и жажду отдохнуть От бремени, что на меня легло… Пусть послужу как человек, как раб, Пусть буду человеком…» Тяжело Пал Иисус, зарывшись головой В сухие терния, и так лежал, Как в судороге, и терзал траву, А сумрак наплывал и приближал Грядущий день, являя наяву Дня мирового холод мировой, И остужал чело… Он встал с земли, С лица морщины горькие сошли, Глаза светлее стали. И тогда, Стерпеть не в силах детского стыда, Вздохнул, смеясь и плача наконец: «Прости Меня, мой Сын и мой Отец!»

ХАНС ЛЕЙФХЕЛЬМ {26} (1891–1947)

В деревне ткачей

Я по деревне брел один, Был гулок каждый шаг; В окошках тусклый керосин Едва светил сквозь мрак. И ткач седой сказал мне так: «Мой дом скитальца ждет», — Гостеприимный, как рыбак Генисаретских вод. Выл пол в каморке белой чист, Посыпанный песком. К распятью — пальмы желтый лист Прильнул под образком. Благодарение судьбе! Я лег, и в тот же миг Ушел, закрывши дверь, к себе На цыпочках старик. Луна на темный небосклон Взвела кораблик свой, Станину видел я сквозь сон, И кросно, и навой; Челнок, однако, не скользил, И в мертвой тишине Один лишь тусклый свет сквозил Меж ставнями в окне. Станок — мне виделось в ночи — Работою истерт, Однако прочь ушли ткачи, Обвисли зубья берд, И оставался наверху Тревожный гул мирской, Уподоблялось кросно мху Во глубине морской. Станина стала от медуз Дрейфующих скользка, И водорослей древний груз Взрастал поверх станка. Уток, зубцами вглубь влеком, Мелькал передо мной, И пел, склонившись над станком, Почтенный водяной. Он пел, как зелены луга В стране, где люди ткут, Где Книга Книг так дорога И где так дешев труд, Как там распались и прешли Начала всех начал, Когда в цеху — в жару, в пыли — Сельфактор застучал. Бесперебойный стук станка С темна и до темна, — И лишь мотальщица пока Для смены пасм нужна; Прядильщица, твоим ступням Не встретиться с травой, — Струятся дни на смену дням, Вращается навой. Ткачи, вам на своем веку Спины не разогнуть: Сползают кросна по станку, Свершая вечный путь, Всё — как всегда, и навсегда: Во мгле стучит станок, Уходит жизнь, бегут года В основу и в уток. И хлопок, беспощадно бел, Слетел на сухостой, И хлопок в пряжу мир одел Смертельной чернотой; Стал нестерпимым жар лучей, Весь мир испепелив, — И древнюю страну ткачей Похоронил прилив.

* * *

И встало утро надо мной, Станками застуча, И превратился водяной В согбенного ткача; Заслыша голос старика, Я попрощался с ним И прочь побрел, — а в облака Летел фабричный дым.

ПОЛЬ ХЕНКЕС {27} (1898–1984)

«Высоко между тисами блещет пока…»

Высоко между тисами блещет пока древняя статуя… Где-то во мраке блещут седины… Звонкие всплески фанфар… Шутовские тиары, — кароссы, — звон колокольцев печален, стыд обреченных голов над факелом чадным, над жалким венком… Туч раскаленных обрезки — величье презренное… Скорбные знаки, отраженные кровью… звон клинка у порога — ответом на все вопросы, скульптура и молот — не нужно слов. О юная печаль среди развалин, над загубленным родником!..

«Вороний крик с высоты…»

Вороний крик с высоты над осенним терновником в сизых плодах… Зрелостью жилы полны, и сердце жаждет руки, что бросит его, словно плод, в глубины небытия… Паденье… Любовь заставляет в нем забыть о минувших годах и бережно передает то, что упало, ветру в персты… Ночь разделяет слитое днем: плод и опаль, свершения и пустяки… Сгорает в огне луны только то, что иссохло… Вот, сердце, свобода твоя.

«Общее наше, последнее лето…»

Общее наше, последнее лето, улыбка — иней, предвестник мороза; ярь-медянкой подернута бронза дряхлого сердца; просверк зарницы над забралом янтарным, над высоким челом, способным ценить и предвидеть… Неизбежность прощания, звездный лик просвечивает сквозь арфу, песнь — заморожена… От весенних следов — лишь оттиски подошв на снегу возле дома, чей вход запечатан навеки.

«Печаль, больная струна…»

Печаль, больная струна, сквозящая в фата-моргане, сплетенная девушками из желаний, загаданных в миг паденья звезды… Сестры болтают, однако молчит клавиатура судьбы, — один лишь способен ее разбудить вещий пролет метеора, рождающий искры в глубинах артерий, только он понимает мелодию, с висками связавшую терн, след от сердца, и снег, и двусмысленные значки на мраморе, меж венков и прядей луны.

«Благородны были его пути…»

Благородны были его пути, но куда ему! Как в половодье, собирается сволочь — что за шум, что за норов! Вестник радости? Убирайся добром, — это бонзы шипят, пуская слюнки: у нас — автоматика! Горе врагу! О техника! Дым над трубою Молоха ползет от концлагеря, с дальнего поля. Подмастерья стоят на подхвате, по струнке, в камерах пыток — уют несравненный, кафель, металл и кровь никуда не хлынет из гладкого желобка; оптимальная зрелость, заверить могу: есть занятие для словоблудов-жонглеров; «добровольная смерть» — здесь добро, здесь же воля, здесь — почет за придумку; для молодняка самоубийство — это неплохо, это несложно и даже гуманно почти… Замыкание мысли: искрят провода. В тучах драконы исходят пеной, а над ними взрывается глыбами гром.

ЭЛИЗАБЕТ ЛАНГГЕССЕР {28} (1899–1950)

Клингсор [1]

I

Он порою ладонью к моей щеке прикоснется, и станет тепло. Словно ветер, придет, пропадет вдалеке, только напишет на зыбком песке: «Кондвирамур [2] , тяжело!» Бывает, что лето подходит к концу, медный замок вдали встает; но подсолнухи-стражи, лицом к лицу, оберегают дорогу к дворцу, замкнувшему створки ворот. Меж георгинов и темной листвы — путь: горящая полоса. Что же, феи, со мною наделали вы: что за шум мне мерещится — звон тетивы иль волшебного колеса? Парсифаль, неужели потерян твой след, неужели забыт, как назло? Машут крыльями окна и множится свет, но зеркальная мощь возрастает в ответ… Кондвирамур, тяжело!

1

На расстоянии же от Монсальвата высится призрачный замок, созданный чародеем Клингзором: средоточие богоотступнических сил, с непреоборимым упорством стремящихся сокрушить мощь братства — хранителей высочайшей святыни и тайны. Даниил Андреев. Роза Мира. Прим. сканериста.

2

Кондвирамур, Конвирамур или Бланшефлор (англ. Kondviramur, Konviramur) — супруга легендарного рыцаря круглого стола, Парцифаля, главная героиня рыцарского романа Вольфрама фон Эшенбаха «Парцифаль», встречается в средневековой и современной художественной исторической литературе. Прим. сканериста.

II

Замок мой маленький гордость хранит: целься, вращаясь, в надир и в зенит, ярче сияй на орбите; ну-ка, к работе, духи без плоти: льните друг к другу, мчитесь по кругу, пряжу труда берегите! Древним созвездьям тесны небеса: вижу Большого и Малого Пса полные магией взгляды. Ранее срока чахнет осока — блещет звериной песьей уриной, но убегают Плеяды. Бремя страдания не упусти: кольник [3] с метелицей в жгут заплети, истину вызнаешь скоро, нынче — в скарлатных жабах отвратных, завтра же — в юных золоторунных пленницах стада Клингсора.

3

Кольник (лат. Phyte'uma) — род двудольных цветковых растений, включённый в семейство Колокольчиковые (Campanulaceae). Прим. сканериста.

III

Распускается лилея, рвется в жизнь и в рост, ослепительно светлея, то робея, то смелея, пенится врасхлест. Небосвод угрюм и хмур, — не страшись, Кондвирамур! Пусть сорняк гнилые остья тянет от земли; жертвам лжи, обмана, злости — башня из слоновой кости светится вдали. Лес печален и понур, — но смелей, Кондвирамур! Шлемник с таволгою строго восстают стеной. Не слышна ли песня рога, не намечена ль дорога тропкой просяной? Повторяй же, трубадур: «Парсифаль, Кондвирамур!..»

Дафна [4] , летний солнцеворот

I…UT ERUAM ТЕ [5]

Бога молитва не тронет, бог распалился вконец. Не через миг ли догонит, в ноги беглянке уронит руту и колкий волчец? Спрятаться в зелени сада, низкий забор одолев, — в дикой листве винограда есть для погони преграда: львиный разинутый зев. Яблоки зрелости ранней юную грудь выдают, — скройся от силы желаний: есть меж Деметриных дланей синий волшебный приют. Верно ль, что дверца открыта? Там ли мерцают крыла? Здесь, только здесь и защита, коль годовая орбита год в этот миг привела. Дни чередою горошин сыплются: жидкий огонь — зелен, прохладен, непрошен — как подаяние брошен зрелому лету в ладонь.

4

Дафна (Daphne, ). Дочь римского бога Пенея, Апполон пленился ее красотой и стал преследовать ее. Она обратилась к богам с молитвой о спасении и была обращена в лавр, который по-гречески и называется . Поэтому это дерево было посвящено Аполлону. Прим. сканериста.

5

…чтобы избавлять тебя. — Иер 1:8.