Великий князь Михаил Тверской. Роман-эпоха

Иван Данилович жадно прислушивался. «Узнать бы, что этот Акиндин написал князю. Грек говорит – мало там дела». Но спросить он не смел.

– Прочтите Собору послание монаха Акиндина великому князю, – возвысил голос епископ Феофил.

Послание читали долго. Свечи начали чадить. Акиндин дерзко, безбоязненно упрекал великого князя за попустительство, требовал открытого осуждения митрополита. Дмитрий негодующе встрепенулся от слов:

«…Молчишь, боясь осуждения, хотя видишь растущую ересь и тем можешь способствовать богоненавистному обычаю продавать и покупать непродаваемую благодать Духа Святаго! За сие дело верховный Апостол, как говорится в Деяниях, Симону-волхву непокаявшемуся сказал: „Серебро твое да будет на погибель с тобою“».

Письмо Акиндина читал рыжеватый курносый и робкий монашек. Он краснел, стыдясь слов, обличающих Петра, голос его западал. На него неловко было смотреть, но Дмитрий смотрел с угрозой, когда монашек читал про его отца. Акиндин предостерегал:

– «Разумей, державный князь, яко из-за ослушания божественных канонов святых апостолов все зло приходит на нас. – Здесь чтец перевел дух, в голосе его послышалось страдание. – Не пали ли сильнейшие мужи наши под острием меча? Не преданы ли были любимые дети наши в полон, в нечистые руки язычников? – У епископа Андрея под клобуком сузились зрачки. – Не осквернены ли были святыни наши мерзостью запустения? («Что же это?» – шептал Дмитрий. Ему стало тоскливо). Да, были они поруганы живущими вокруг нас народами, которые надсмеялись над ними…»

По собору повеяло холодком тления, многие опустили головы, даже Иван Данилович перестал на миг злорадствовать, но от следующих слов воспрянул:

– «…Повелевает тебе Господь, господин княже, не молчать о сем святителе твоем, митрополите Петре. Ты – царь, господин княже, в своей земле, и будешь предан на истязания на нелицемерном Судилище Христовом, если смолчишь о беззакониях митрополита».

Иван Данилович подавил усмешку: слишком хорошо складывалось его Дело, даже не верилось. Великий князь не стерпел слов Акиндина и через Андрея обвинил митрополита перед патриархом – не быть теперь Михаилу с Петром вместе! Он с нетерпением следил, как слова, точно грязные камни, летели в лицо Петра, и ждал, когда лицо это не выдержит и исказится.

А Дмитрия начал душить ворот рубахи, и он оттягивал ворот пальцем и уже не понимал слов, которые перечисляли, угрожали, оскорбляли, сыпались, отнимали воздух. «Не надо!» – проговорил он беззвучно, скрипнул зубами, увернулся над самым срывом в бессмысленную трубу вопля и оказался в соборе в волнах гула, шепота, чада, ладана и сырого пара от многих людей. «Да, тогда на дороге из Торжка это и началось, Господи!»

Свечи на четверть прогорели, тени стали длинней, в центре собора на полу колебалась от теней круглая решетка, а в каждой клеточке ее – кусочек его самого, Дмитрия. Он ничего не понимал, он все потерял. Случилось то, чего он боялся утром: он упал и разбился на кусочки, а меж ними шевелился беспомощный червячок…

Епископ Халкидонский Феофил говорил что-то медленно, важно, но Дмитрий с трудом разбирал:

– …Много в послании ревности о вере, но мало истинного свидетельства. От излишка ревности возник соблазн. Пусть же теперь духовный брат наш боголюбивый митрополит Петр ответит на все, ибо нет больше свидетельств на него, кроме слов запальчивых…

Митрополит Петр вздохнул коротко, стал вставать, но тут сверху, от мирян, гулко крикнуло:

– Есть, есть свидетельство! – И кто-то шумно вскочил.

Все узнали Томилу Ботрина, брата убитого переяславцами Акинфа. Седовато-рыжая голова его будто искрилась.

– Андрей смирен, – яростно заговорил Томило, – он молчит, да мы не смолчим. Дай-ка сюда!

Он взял из чьих-то рук лист пергамента и, запинаясь с непривычки, зло краснея веснушчатыми щеками, стал читать:

– «…Шубы, аскамитом и бархатом крытые на меху куньем, а всего – пять. – Томило загнул толстый палец. – Соболей по сорока – две вязки, да бобров – две по десять, да горностаев – пять по десять, да белки серой – по сорока пять, да хомяков столь же… – Он все загибал пальцы – рук не хватало. – …Да утвари церковной и прочего узорочья всего гривен на…»

Изумление переходило в смешки, кто-то из москвичей прервал:

– Хомяков! Чего лезешь с хомяками! – Но Томило только отмахнулся, вытер потный лоб, радостной скороговоркой завершил:

– «А на том выход брали с попов галицких, как Игнатий показал!» – Он торчал, огромный, рыжий, щеки его рдели пятнами. – Вот, владыка, список, а прислала нам его княгиня Юрьева. Она не солжет, сама из Твери!

Бас его грохотал под сводами беспутной телегой, толстые губы ухмылялись. Томило перевел дыхание.

– Не скроешь! – почти кричал он митрополиту. – Галицкие-то давно с латинами перемигиваются, но мы сей дух на Русь не пустим!

Губы у Петра стали медленно бледнеть: это был открытый намек на измену, на сношение с Римской курией через галицких униатов. Он посмотрел на Андрея: только литвин, хорошо знающий методы Рима, мог заронить такое подозрение в простых людях. Глаза Андрея поднялись навстречу со скрытой борьбой, по одеревеневшим морщинам от носа к жидкой бороде разливалась розоватость.

– Сядь! – тонко крикнул Дмитрий Томиле, и богатырь-боярин изумился, но сел.

Эхо от Томилы еще перекатывалось под сводами, когда встал переяславский князь Иван Данилович. Фео-фил запрещающе поднял руку, но митрополит тихо, твердо попросил:

– Пусть и они скажут, хоть то и противно канонам…

Иван Данилович поклонился.

– Прости, владыка, и вы, святые иереи, – скрипуче заговорил он. – Хоть нам, мирянам, невместно здесь говорить, но мне, как хозяину, молчать невмоготу, когда срамят в святом храме владыку всея Руси. И кто? – Он со стороны слушал, как сухо, точно горошины в пригоршнях, пересыпаются его круглые, взвешенные слова. – Срамят языком кусачим, как во хмелю на торгу. – У Томилы стала малиново наливаться шея. – Прикажу страже, как господин, буянов из собора вывести. Всем ведомо, что не языком на брани побеждают.

– А тебе, Иван, – закричал Томило, уже до волос багровея, – твой-то язык мы в ином месте вырвем!

Иван Данилович только пожал плечами: смотрите, дескать, пес лает – ветер носит, а не его ли брата мы под этими стенами спесь укоротили?

Томило оттолкнул скамью, шагнул, его схватили за локти. Он вырвался, лапал себя за пояс – искал оружия, многие тоже повскакали, позорный шум разрастался, какой-то монах смотрел на свалку с ужасом, по-детски раскрыв рот.

– Братие! – жалобно взмолился он. – Что вы делаете! Бога побойтесь, братие! Святыня оскверняется – побойтесь!

Все узнали игумена Спасского монастыря, престарелого Прохора. По морщинам его текли мелкие слезы. Многие смутились.

– Бояре, князья, цвет наш, страшно сие, страшно! – Иван Данилович сел, за ним – остальные. – Яму себе, яму… – Прохор задыхался. – Прости, владыко! – оборвал он, поклонился поясно митрополиту, закрыл лицо дрожащими пальцами.

Стало совсем тихо.

Апокрисарий патриарший Феофил отмахнул широкий рукав, перекрестился. Его полное, доброжелательное лицо отвердело, горели черные глаза, колыхалась лиловая мантия.