Великий князь Михаил Тверской. Роман-эпоха

И Дмитрий сам, неторопливо, спокойно пошел в избу. В избе все было перевернуто, на лавке сидел полупроснувшийся Борис Наровитый, нечесаный, рябой и испуганный.

– Пошлите кого, пошлите, – повторял Наровитый: в совете он был хорош, но в бою трусоват.

– Я послал, – сказал Дмитрий и сел рядом.

Теперь главным было, чтобы никто не заметил дрожи, и он поставил руку на локоть и стал смотреть на кончики пальцев: дрожи не было. Хотя внутри она сидела, но он так глубоко ее загнал, что никто не догадается.

– Острие выруби утром, – сказал он Дедене. – Я отцу покажу, как они меня хотели…

Деденя только качал головой, шлепал себя по коленям.

– И впрямь – надо вырубить, – согласился Наровитый. – Ну, теперь не заснешь. Сколько наших-то всего здесь?

Не спали, сидели по лавкам, клевали носами. Постепенно побелело за окошком; хозяйка затопила печь, громыхала корчагами; в углу за загородкой чмокал, отфыркивался теленок, которого девочка поила из рожка.

День полз незаметно, перевалил к обеду, а погоня не возвращалась. Разговаривали мало – у всех вертелось одно: кто подослал убийцу?

– Не догонят, – сказал Наровитый. – У них подставы верно заготовлены, да и кони резвее… Не пора ль перекусить?

– Везут! – крикнули со двора, и все повалили из избы.

Дмитрия пропустили вперед. Во двор шагом въезжали конники, мокрые лошади носили боками. На ископченный снег сбросили с седла какой-то куль. Дмитрий сперва не понял, потом разобрал поджатую ногу в стоптанном сапоге, поискал и не нашел головы: вместо нее – черный сгусток в заскорузлом войлочном вороте.

Подошел Томило Ботрин, толкнул тело ногой:

– Доездился, пес! А надо бы живьем.

Рыжий переяславский сотник не спеша слез с коня, отодрал сосульки с усов, степенно откашлялся:

– Этого пришлось – осатанел, как отбивался. Гаврилу порешил, ну ребята его и того…

– А второй?

– Второго везут – подранили.

Дмитрия кто-то стал робко ловить за рукав, он обернулся: Алексашка. Брат вышел, увидал безголовый куль и забоялся. Дмитрий сжал маленькую потную ладонь, повел Алексашку в избу.

– Перехватили аж за Кубрей, – рассказывал сотник. – У этого еще у околицы коня подшибли, захромал. В стогу прятались, в березнике, хотели со следу сбить – свернули перед Андрияновым, но, слава Богу, пороша выдала.

Сотник старался изо всех сил, и все понимали, что он хочет отвести подозрение от князя Ивана Даниловича, от переяславцев. Но на них никто и не думал: «Юрий Московский, больше некому».

На дровнях привезли второго татарина – раненого и злого. Не развязывая рук, заперли в амбаре, поставили стражу.

Розыск решили вести здесь же, не откладывая. «В Тверь везти – еще околеет по дороге», – сказал Томило Ботрин. И переяславцы настаивали, чтобы розыск вели при них, а отказать было неудобно, да и небезопасно.

Очистили от кадушек и хомутов заднюю летнюю избу, поставили стол для писца-монашка, сели вдоль холодных стен на лавки.

– Введите нехристя, – приказал Норовитый.

Татарина втащили, бросили на пол. С обескровленного, как блин, лица тускло злобился раскосый взгляд, отвисшая губа обнажала плохие зубы.

– Кто ты есть? – спросил Норовитый.

Татарин молчал.

– Зачем Дмитрия, сына великого князя всея Руси, стрелой бил? Отвечай! Или не разумеешь по-русски?

– Разумеет! – усмехнулся рыжий сотник. – Как брали, крыл матом – все понятно.

– Отвечай! – повторил Норовитый. – Зачем бил в княжича? Скажешь – отпущу к хану, нет – волкам бросим на морозе. Понял?

Татарин понял, передернул плечами, стараясь выпростать руки из сыромятных ремней.

– Не я бил. Демучин бил. Сними путы, урусут, хану скажу, я ханский нукер, тебя хан повесит, жену возьмет, двор, сними!

– Ах ты!.. – Томило раскатисто ругнулся, хотел встать, но Норовитый его удержал, прислушался: за дверью кто-то спорил басом со стражей, загремели чем-то, и в избу ввалился Деденя.

– Чего тебе здесь? – недовольно спросил Норовитый.

– Князю Дмитрию Михайловичу – честь и место! – не отвечая, провозгласил Деденя и посторонился.

Дмитрий, тоненький, бледный, встал на пороге, поискал глазами свободное место, шагнул, отодвинул рукой Томилу и сел.

Бояре переглянулись.

– Тебе, княжич, отдохнуть лучше, – кашлянув, заговорил Норовитый, – а то розыск – дело грязное, не для твоих очей…

– Иди, Дмитрий, мы и без тебя, – начал было Томило, но мальчик так посмотрел на него, что он смутился.

– Почему без князя о князе розыск ведете? – по-взрослому бесстрастно спросил Дмитрий, и ноздри его задрожали. – Я отцу в Твери все расскажу! – Щеки зарозовели пятнами, зрачки расширились. – Это он в меня стрелял?

Татарин без страха с наивным любопытством разглядывал его, облизывая разбитые губы. Из стеганого халата торчали худые ключицы. Потом любопытство сменилось равнодушием: татарин прислушивался к чему-то внутри себя, бледно-желтая кожа на щеках стала дряхлеть, сереть, как ветошь.

– Кто тебя подослал? – зарычал Томило. – Говори – убью тот час!

– Погоди, Томило, – шепнул Норовитый, – погоди, князь сам…

Дмитрий подошел к раненому, нагнулся, понял-ошутил, что через миг произойдет в этом худом немытом теле, и, торопясь, задыхаясь, спросил проникновенно:

– Зачем? Что я тебе сделал? Скажи, что?

Тусклые щели глаз отвлеклись от себя, удивились, короткий язык слизнул пот под носом.

– Не моя стреляй, князь, Демучин стреляй, плохо стреляй, мимо… – Татарин уронил голову, стал заваливаться. Его поддержали.

– Но за что?! – с дрожью крикнул мальчик.

Татарин скрипнул зубами, улыбнулся, шея его отвердела.

– Твой глаз дурной, – прошептал он серьезно в напряженное детское лицо. – Людям шибко худо делай – Арудай животом болеть стал, стрелять велел… Ой-ай!

У него закатились белки, каплями враз оросился серый лоб.

– Все говори, сволочь! – не выдержал Томило, и с трудом вернулись на место зрачки, беспросветно черные от ненависти.

– Вам, урусутам, джихангир хребет ломать будет! Всем, всем, всем! О, ла иль алла, – просипел татарин, обмяк, дернулся раз, два. Его осторожно выпустили, затылок деревянно стукнулся о половицу.