Великий князь Михаил Тверской. Роман-эпоха

Он подождал, когда сторож зайдет за ним и уйдет, постоял в полутьме дерева, пыли, свечного нагара и пошел полуощупью на зеленый огонек в правом приделе Андрея Первозванного.

Этот огонек никогда не гасили. Епископ нагнулся, ощупал пальцами глубокие буквы в каменной плите, выпрямился.

Утро еле проникало в оконце, через дубовый сруб глухо доносило полозья и голоса с Московской дороги.

«Не по мне дело это, Господи: рвения много, рассуждения мало… Что же делать?»

Он шел сюда, чтобы спросить и решить, но здесь как-то это стало ненужным – здесь был покой иной и мысли ни к чему. Он почувствовал это и больше ничего не спрашивал.

За стеной постепенно разгуливался день: помыкивала в хлевах скотина, пророкотал копытами чей-то отряд, скрипели сани, кто-то смеялся – закатывался от души.

Епископ сидел на скамье у стены, сжав колени и спрятав голые руки в рукава. Он мерз, но не замечал этого – давно не отдыхал он так от мыслей, как в этой ветхой древесной полутьме.

Загремела скоба на двери, детский голос спросил: «А зачем?» – и Андрей с трудом всплыл из непонятного забытья.

Снежный свет хлынул на истертые половицы у порога; сторож внес в пригоршне зажженную свечку, стал зажигать от нее другие. Два мальчика вошли следом, встали, оглядываясь. Они держались за руки.

– Я здесь, дети, – позвал Андрей и встал.

Щупая пол ногами, они подошли к нему.

– Темно-то как! – сказал Алексашка. – А что здесь?

Немногие свечки только сгустили темноту по углам. Епископ взял детей за руки и повел к огоньку. Под огоньком отсвечивала зеленовато-серая каменная плита с грубыми письменами.

– Преклоните колени, дети, – сказал епископ и, когда они встали, начал рассказывать: – Был в этом храме пономарь, и звали его, как и меня, Андреем. Храм был небогатый, но народ его любил. Восемь лет прислуживал здесь Андрей, читал и пел, и на колокольню лазил, а еды не всегда ему хватало, но был он всем доволен.

Епископ замолчал, прислушался: в темноте дышали дети, ждали, что дальше.

– В лето шесть тысяч восьмисотое, в месяце июле при князе Дмитрии Александровиче, двоюродном дяде вашем, напала на Русь моровая язва. Гибли и скот, и люди, в ином селе некому было ни отпевать, ни погребать. А пришла она снизу, с Волги.

– Как татары, – начал Алексашка, но Дмитрий засопел, и он осекся.

– …Ударит человека, как рогатиной, под лопатку или вот здесь, под грудь против сердца, и начнет он кровью харкать, а потом жар, пот, дрожь, смерть…

Дыхания детей не стало слышно.

– Я сам все своими глазами видел. – Епископ отпустил Алексашку и перекрестился, мальчик тотчас перехватился за его рукав. – Мертвых носить в храм боялись, но этот пономарь, Андрей, носил и за упокой над ними читал, а потом тоже захворал и помер.

Тогда вспомнили прихожане, как он им служил и живым и мертвым, пришли обмыть его тело и увидели в руке его свиток, а в нем написано, я его читал:

«Азм есьм Андрей, един из князей смоленских, зависти же ради и крамолы от братий моих не стерпел, и оставил княжение свое, и дом свой, и все прочее, и сюда скрылся от всех, а здесь обрел мир».

Епископ замолчал, дети ждали терпеливо.

– А может, он был и не князь? – спросил Дмитрий шепотом.

– Нашли еще на нем княжескую цепь с гривной да перстень. И вериги железные под одеждой. Потом родичам дали знать, и все удивились. Оказалось, что был он сыном князя Смоленского Михаила Ростиславича, я, когда из Полоцка ехал в Киев священство принимать, видел брата его Федора, совсем уже старца. Но в те годы Федор, дядя Андрея, княжил после Михаила Ростиславича в Смоленске, и позвали его в Орду, а он оставил за себя племянника. Тут стали родичи под Андрея копать – думали, не вернется из Орды Федор, хотели, говорят, даже убить его. От родичей же это больнее всего…

– Надо было заковать их, – опять не удержался Дмитрий.

– И заковать родичей больно, Дмитрий, а что надо, то Бог весть, но только Андрею стало противно от крамолы их, и он тайно ушел сюда. Вот теперь здесь он и лежит, дети.

В твердом голосе епископа дрогнули-пропали слезы. Он встал на колени, прижался лицом к плите, долго не поднимался.

Дмитрий тоже приложился к надгробию. Он ощутил, как краснеет в темноте: «Князя-пономаря со святыми не поминают, так надо ли ему кланяться?» Но спросить Андрея об этом он боялся – необычен стал епископ, и вчера и сегодня совсем иной.

Они вышли и пошли по тропке через погост, жмурясь от снега. Епископ шел сзади и смотрел на вихрастую макушку Алексашки, который не сразу надел шапку. «Да, ангел мой привел меня сюда, как я ни бегал от него все утро, – думал Андрей. – Все решилось само и не там, в соборе, а здесь. Приеду, преемника поищу и уйду от дел княжеских совсем», – облегченно думал он.

Дмитрий шагал, упрямо угнув голову, подбивая носком ледышки по накатанной дороге. В рассеянном свете поблескивали жирно санные колеи, на старых березах в хрустальном кружеве вскаркивали вороны, кто-то на задах колол дрова – звонко-сухо лопались, разлетались поленья.

– Надень шапку, Александр, – сказал епископ своим обычным голосом.

Они шли к Спасским воротам. Впереди, над крутыми откосами, темнели срубы стен, в сером небе торчали под белыми карнизами тяжелые квадраты башен. Бревна перебрали не все – много осталось от прежних набегов, и эта пестрая копоть над белизною кручи грозно предупреждала о неприступности. «У нас в Твери кремля нет такого», – с завистью подумал Андрей. Он вспомнил рассказы об осадах Переяславля. «Это не от нас горело – от татар. Монголы все жгли – Суздаль, и Тверь, и Киев». Он чувствовал себя муравьем рядом с воротной башней, которую не так давно разбили тараны Оттокая и Алабуги. «Нет, давно – меня еще на свете не было, это… – он прикусил губу, высчитывая, – это пятнадцать, нет восемнадцать зим назад было…»

Нерукотворный Спас над воротами смотрел, как они идут. Стража прохаживалась по стене, заглядывала вниз сквозь стрельницы: ворота были открыты. А недалеко от моста сидели на корточках два обычных татарина в колпаках с наушниками. Поводья они заткнули за пояс, одному мохнатая лошаденка обнюхивала затылок.

Когда дети проходили мимо, он что-то быстро пролопотал другому, и Дмитрий покосился: татары с любопытством рассматривали-ошаривали его с головы до ног.

Через темноту воротного проема светились снеговые спокойные тучки, под низкой аркой деревянно отдавались шаги.

– А обедать скоро? – спросил Алексашка.

Когда они вошли в город, ворота заскрипели, сомкнулись с тяжелым лязганьем, и Дмитрий улыбнулся.

IV

Советовали ехать южным берегом, потому что колею санную через Клещино озеро перемело, но тверичи не послушались.

Выехали – еще не рассвело, чтобы к ночи добраться до Нагорья, десяток верховых передом, остальные – в легких санях. Поезд замыкал отряд переяславских дружинников, которые по обычаю провожали гостей до границ княжества, до Волги.