Великий князь Михаил Тверской. Роман-эпоха

Голос, вначале равнодушный, к концу чуть изменился.

Монгол сразу стал серьезен, склонил голову, заглянул князю в глаза, понял, что не из-за Арудая пришел Иван ночью, а из-за этого вопроса, и успокоился. Его толстощекое сальное лицо стало грустным, проседь на подбритых висках – заметнее.

– Только правду скажи, – тихо попросил князь.

Картахан прикрыл выпуклые веки, долго покачивал круглой шишковатой головой.

– Блаженство человека? – переспросил он и глянул в упор: из щелочек смотрела черная тоска. – Слушай, что сказал священный Воитель Вселенной своим нойонам, когда они спросили об этом.

Монгол достал китайский ларец, инкрустированный прорезной костью, бережно вытащил прошнурованный ветхий свиток, прочитал медленно, с остановками: – «Наслаждение и блаженство человека состоят в том, чтобы подавить возмутившегося и победить врага, вырвать его из корня, взять то, что он имеет, заставить вопить служителей его, заставить течь слезы по лицу и носу их, сделать живот и пуп жен их своей постелью и подстилкой и сладкие губки их сосать».

Картахан убрал свиток, замкнул ларец.

– Вот, урусут, что есть блаженство человека, – сказал он устало. – Слушай и помни! Это – Яса, закон Великого Воителя. Это – истина. – Он помолчал, добавил задумчиво: – Великий не боялся истины…

Рот монгола привычно улыбался, но в щелочках под веками тоска сгустилась, затвердела, как черный вар, и Иван Данилович почувствовал, что и его глаза затвердевают от такой же тоски. Они сидели и смотрели долго, не двигаясь, все больше понимая друг друга, становясь в чем-то одинаковее.

– Я всегда со вниманием слушаю каждое слово вашего мудрого родоначальника, – сказал наконец князь и встал.

Когда он выходил, старый монгол не повернул головы, он по-прежнему смотрел перед собой, тень от его круглых плеч горбилась на стене.

«Ни он, ни я, никто не будет писать хану, – думал князь, спускаясь с крыльца, – хорошо, когда хан не вспоминает о нас».

Он шагнул в мглистую рассветную стужу. Низко нависало серое небо, шаги были вязки, трудны, но к этому он, как и все, давно привык.

Дмитрий как упал в подушки, так и проспал, не двигаясь, на одном боку, обняв брата. А когда проснулся, увидел, что Алексашка сидит на постели в желтой блестящей рубахе и смеется, на что-то показывая пальцем. Он хотел посмотреть туда, но не мог, потому что лицо брата хоть и смеялось, но было таким же напряженным, как в соборе, когда он смотрел на человека в огне. На лбу у него играли огневые отсветы, и пришлось напрячь волю, чтобы они исчезли, но дрожь не прекращалась, и тогда Дмитрий прижал брата, ощутил его маленькое трясущееся тело и понял, что Алексашка плачет во сне. Он заглянул ему через плечо: да, Алексашка спал, а по щекам ползли слезы. Дмитрий потряс его, и он открыл мутные глаза, поморгал.

– Где мы?

– Не знаю. – Дмитрий подумал. – В Переяславле мы. Ты чего ревел?

– Я не ревел.

– Смотри: весь обревелся.

Алексашка провел по щеке, лизнул мокрую ладонь.

– Не знаю… Я не нарочно.

Горницу к утру выстудило, прохладно дышалось старым деревом, печным угольком. На снежное оконце сели пепельно-розовые снегири; было чисто, сухо, не хотелось вылезать из-под мехового тепла на пол, не хотелось никого видеть.

– Давай еще поспим, – предложил Дмитрий.

– Я есть хочу. – Алексашка вытер нос. – Я со-он какой видел! – сказал он нараспев.

– Какой?

– Тако-ой чудный! – Он смотрел на розовые пятна зари и молчал.

– Какой же?

– Матушку, – неохотно ответил Ал ексашка. – И его…

– Кого – его?

– Буяна… Но он живой был.

Епископ Андрей встал, как всегда, рано, прочел утреннее правило и стал ходить взад и вперед – от окна к двери. Ему хотелось поскорее уехать к себе в Тверь, но он знал, что сегодня это невозможно. Он ходил, повторяя про себя: «Господи, помилуй», чтобы избавиться от ненужных мыслей, но они не пропадали. Вчера он оказался неправ, но все равно стал счастлив, а сегодня опять что-то смутно.

«Если раб не больше господина своего, то не только патриарших указов о плате на становление я должен слушать, но и Петра, Петр и сам, видно, этих эдиктов не ведал, когда…»

Ему стало еще смутнее: он вспомнил взгляд Петра. «Нет, это от лукавого все во мне… Но Юрий Галицкий все равно к униатам расположен, правильно писала мне княгиня Юрьева. Петр же был у Юрия духовником… Нет, Петр мне свою душу открыл вчера, нет, он униатов не пустит. Вчера в соборе была истина во мне, а не здесь сегодня… Помилуй мя, Боже!..» Он сказал это вслух и смутился: не услышит ли келейник за дверью, но никто там не пошевелился. В узкой оконнице голубовато заискрился снег.

Андрей надел шубу, валенки, поискал и не нашел теплые рукавицы и, мягко ступая, вышел. Келейник спал на полу на тулупе, на столе стоял жбан с водой. Андрей отпил из жбана, толкнул тяжелую дверь на двор.

Ночью заволокло и отпустило от западного ветра, мело по срубам легким снежком, то открывало, то закрывало рябиновый ледок востока.

Андрей ни с кем не хотел встречаться. Он шел проулком вдоль вала и незаметно вышел к Спасским воротам. Изъезженная дорога вела через ворота на юг, к Москве; на дороге в навозе дрались воробьи, никого еще не было, только с башенной галереи смотрел из тулупа, как из трубы, сонный привратник.

Андрею хотелось посмотреть на дали, и он вошел в башню. Караульные вскочили из соломы, некоторые его узнали. Он благословил их и стал подыматься по деревянной лестнице.

Вверху открылись утренняя мягкая тишина, поля, осинники, еловые опушки, тронутые зарей. Над крышами посада вставали дымки, мычала корова в хлеву.

Андрей ровно, благодарно дышал; снежинки спускались из белого, истончались на меховом воротнике.

Под башней заскрипели мостовые блоки, застучали подковы: кто-то выезжал из города. Впереди ехал монастырский послушник, за ним – два мальчика в башлыках, и последним на гнедом жеребце – огромный детина в шлеме. Андрей узнал Деденю и княжичей. Он забыл, что вчера игумен Борисоглебского монастыря пригласил княжичей поклониться Корсун-скому кресту – древнейшей святыне, которую привез еще Андрей Боголюбский из Вышгорода от Бориса и Глеба.

Они ехали, все уменьшаясь, мимо старой Никольской церкви, мимо изб, свернули вправо, в низину, скрылись, и Андрей запоздало подумал, что ему надо бы быть с ними.

Ветром открыло восток, снежинки пересекали свет перед самыми глазами, потом надвинуло тучку, и все опять посерело, стало смирно, приглушено. Андрей еще раз окинул дали и стал спускаться.

У ворот ждала его епископская стража на конях – десять тверичей в кольчугах поверх стеганых подлатников.

– Я пойду один и пеший, – строго сказал Андрей.

– Но великий князь приказал…

– Пеший и один, – еще строже повторил он. Стража растерянно расступилась.

Никольская церковь была заперта, заледеневшие сугробы подпирали замшелый сруб. Синицы прыгали по насту, клевали семена репейника. Над входом под навесом еле различался древний образ святителя.

Спешил, проваливаясь, сторож, мягко упал в ноги.

– Мир тебе, старче, – сказал Андрей, – отомкни и впусти. – Заскрипели ржавые петли. – А когда княжичи Дмитрий и Александр поедут обратно мимо – позови их ко мне.