Вера Каралли – легенда русского балета

Вера еще не знала, что восторг, в котором она пребывает, еще не достиг апогея. Она уже пригласила нескольких соучениц, чтобы совместно отпраздновать успешное окончание училища, когда Горский ошарашил ее еще одной новостью, показавшейся в первое мгновение совершенно невероятной. На ежегодном августовском собрании в Большом театре было решено, что Вера дебютирует не в следующем сезоне, как предполагалось вначале, а в текущем. Причем получит она не эпизод во втором акте «Лебединого озера», а партию на весь спектакль. Балерина, исполнявшая до сих пор обе главные партии в «Лебедином озере», внезапно занемогла – и заменить ее теперь предлагалось Вере! Это беспримерное, на его взгляд, решение, пояснил Горский; еще ни разу до сих пор юную балерину прямо со школьной скамьи не отдавали, так сказать, на заклание придирчивой московской публике; поэтому он хочет предоставить право выбора – принять неслыханное предложение или отклонить его – самой Вере. Так или иначе, не следует забывать, что речь идет о совершенно исключительной возможности. Прежде чем согласиться, Вере нужно, однако же, узнать еще кое-что. На подготовку и репетиции ей отведут всего-навсего две недели. Что, конечно же, смехотворно мало. Горский не сказал дебютантке, что и сам сомневается в том, созрела ли Вера для исполнения надежд, которыми по ее поводу проникся Теляковский, и что он поделился этими сомнениями с директором Императорских театров, а тот пренебрежительно отверг их как ничем не обоснованные. И разумеется, возможность молниеносно вывести собственную ученицу, причем любимую ученицу, на сцену Большого представляла собой серьезный вызов его педагогическому тщеславию.

Вера не колебалась ни мгновения. Она сразу же ответила Горскому, что согласна, – да и, на ее взгляд, никто не ожидал от нее ничего другого. Спросила только, кто будет ее партнером. Горский назвал имя Михаила Мордкина, окончившего то же училище, что и Вера, но задолго до нее – по классу хореографа Тихомирова, – и уже ставшего заметной величиной на балетном небосклоне Большого. Горский добавил: он надеется на то, что опыт Мордкина поможет Вере скрыть имеющиеся у нее до сих пор изъяны, о которых он, Горский, осведомлен, как никто другой. Главная же трудность, на взгляд Горского, заключалась в том, что дебютантке, пусть и талантливой дебютантке, какой является Вера, предстоит исполнить не просто главную партию, но две главные партии сразу, причем совершенно разного и, строго говоря, противоположного характера: очарованную принцессу Одетту с ее – после того, как ее вырвали из оков зла, – безудержной любовью к принцу Зигфриду и дочь злого волшебника Ротбарта, превращенную отцом в черного лебедя Одиллию, которая, воспользовавшись внешним сходством с Одеттой, соблазняет принца и тем самым губит счастье «белой» пары. Удастся ли Вере вложить в каждую из этих двух партий и сходство, и несходство, достанет ли у нее на это собственного душевного опыта, да и технического мастерства тоже?

Все две недели, оставшиеся до выхода Веры на сцену Большого, Горский репетировал с ней едва ли не круглосуточно. К тому же он сократил и существенно переработал обе доставшиеся Вере партии, приблизив их к возможностям дебютантки, и тщательно наказал ей вложить всю естественность и весь лиризм собственного дарования в партию Одетты, зарезервировав все так же присущее Вере кокетство для образа Одиллии. Балетная техника не была, по его словам, сильной стороной Вериного таланта, поэтому ставку следовало сделать на собственную индивидуальность (слова «красота» Горский тщательно избегал), на очарование, на ауру, которыми она и подкупила на выпускном экзамене строгого Теляковского. Но прежде всего Вере надлежало понять и принять близко к сердцу главную мысль балета. Пусть «Лебединое озеро» и является волшебной сказкой, прелесть сказок заключается не в последнюю очередь в том, что каждой из них присуща определенная главная мысль, причем в «Лебедином озере» этой мыслью становится любовь, оказывающаяся в конце концов сильнее всего зла, на которое способен мир. Одетту и Одиллию надо танцевать так, чтобы этот образ двоился, но, и двоясь, оставался бы двуединым. И конечно же, многоопытный Михаил Мордкин поможет ей в решении этой сложной задачи.

Однажды, когда они возвращались с затянувшейся (как чуть ли не все остальные) до глубокого вечера репетиции, Горский, внезапно рассмеявшись, объявил: если ей это поможет, Вера вправе вообразить, будто Петр Ильич Чайковский написал «Лебединое озеро» и включил в него партии Одетты и Одиллии специально для нее, Веры, – пусть ее тогда и не существовало на свете, и пусть саму оперу он написал исключительно из-за денег… И вот что у него, однако же, получилось!

Позднее Вера не раз обращалась мыслями к историческому для нее вечеру 6 декабря 1906 года в Большом театре: «Мой дебют состоялся при переполненном зале и обернулся сногсшибательным успехом, – написала она в воспоминаниях. – Теляковский и Горский были бледны как смерть от волнения и страха… а после адажио во втором акте, когда публика, поднявшись на ноги, разразилась оглушительными рукоплесканиями, оба, по древнему русскому обычаю, перекрестились». Конечно, с таким спокойствием она могла написать об этом лишь долгие годы спустя. А тогда, 6 декабря, она словно бы не танцевала, а отдавалась на волю танца – танца и многоопытного Мордкина, к которому Вера то и дело припадала, а затем и падала в сценические объятия; тени длинных ресниц трепетали у нее на щеках. Бесспорно, Вера источала романтическое очарование и скорбь, особенно в образе Одетты, – и это не могло оставить публику равнодушной, – а тот факт, что она еще далеко не прима и не способна затмить занемогшую балерину основного состава, подметили разве что немногочисленные балетные критики (и конечно же, Горский и Теляковский), – но ведь никто и не ожидал ничего другого, не правда ли? Так или иначе, дебют Веры обернулся успехом. После того как занавес опустился в последний раз, она и сама перекрестилась; Теляковский поздравил ее, Горский сердечно обнял; но она словно бы не воспринимала этого, не вдруг и не сразу осознавая, что с нею, собственно говоря, произошло. За те два часа, что длился спектакль, само ее тело и все четыре конечности слились воедино с музыкой Чайковского.

На следующее утро, встретившись с Верой за кулисами, Горский вернул ее с неба на землю. Вчерашним дебютом, сказал он, Вера приотворила себе дверь в мир большого балета – не более того, хотя и не менее. И теперь ей предстоит – уже без посторонней помощи – переступить через порог. Она и сама понимала это, она ни на мгновение не забывала о том, как несколько раз поскользнулась на сцене, чего, как она надеялась, никто, кроме нее самой и ее партнера, не заметил. Однако оглушительные овации все еще звучали у нее в ушах, пусть она и внушала себе, что предназначены были эти аплодисменты не ей, семнадцатилетней дебютантке, по меньшей мере не ей одной. Или все-таки?.. Кто в силах понять легко загорающуюся и столь же легко разочаровывающуюся, непредсказуемую и переменчивую публику? Разве что Горский… Вера не сомневалась в том, что он на ближайшие годы так и останется ее наставником. Правда, теперь уже не столько преподавателем, сколько хореографом. На театральной доске в коридоре уже вывесили распределение ролей на следующую постановку – балет «Дочь Фараона», – и главная женская партия досталась Вере. Ее дебют в двуедином образе Одетты-Одиллии в «Лебедином озере» был только началом – и конца этому в обозримом будущем не предвидится, со внезапной ясностью поняла Вера. Сейчас должно начаться именно и только то, к чему она стремилась и исступленно готовилась все годы, проведенные в хореографическом училище.

В Большом

Снег на Театральной площади, на улицах и в переулках старой Москвы таял, растекаясь ручейками и стоя большими лужами, которые успевали за ночь вновь замерзнуть. За застекленными витринами клубов и ресторанов страстно спорили московские балетоманы, обсуждая сравнительные достоинства и недостатки американки Айседоры Дункан и петербурженки Анны Павловой, о предстоящих гастролях которых уже было объявлено в Белокаменной: одна в древнегреческой тунике похожа в своем танце на внезапно воскресшую античную статую или фреску, другая – «умирающий лебедь» – придерживается строгой классической манеры. Спорили о том же и в Большом, с нарастающим интересом ожидая приезда обеих великих танцовщиц.

Вера, конечно же, слышала эти разговоры, однако куда больше интересовали ее сейчас собственные дела, – и на волнения, никак не связанные с внутритеатральными хлопотами, у нее не оставалось ни сил, ни времени. На смену эйфории и вместе с тем неуверенности, которые она испытывала первые недели в Большом, пришла трезвая деловитость ежедневного театрального распорядка. Банальная болтовня в артистической уборной, бесцельное стояние на месте под свисающими на шнуре софитами или в самой кулисе, нетерпеливые и требовательные выклики Горского в ходе репетиций, которому вечно надо было что-нибудь «подправить» – в позе, в поступи, в прыжке, – в результате чего пыль стояла столбом на подмостках и доводила участников репетиции до кашля, так что аккомпаниатору порой становилось чуть ли не плохо, – а в это же время из фойе, где, случалось, обнаружив, что сцену оккупировали «балетные», репетировали певцы, по задним рядам пустынного зрительного зала раскатывались рулады арии Лепорелло или Лоэнгрина, поскольку кто-то в очередной раз позабыл прикрыть дверь, – эта непривычная атмосфера все еще несколько смущала Веру. Но вот вечером взмывал вверх занавес – и оставались только музыка и танец, а все прочее утрачивало малейшее значение.

«Первые годы моей работы в Большом театре, – написала Вера позднее в своих воспоминаниях, – я жила только тем, что с утра чуть ли не до ночи изучала и осваивала текущий репертуар. Домой я возвращалась только поесть и поспать; все остальное было из моей жизни исключено напрочь». Но сейчас счет шел еще не на годы, а на месяцы, – это были первые месяцы ее службы в театре, – и до осуществления мечты стать истинной примой было, несмотря на успешный дебют, еще далеко. Вера смирилась с этим, поняв, что вслед за годами ученичества в балетной школе непременно идут годы учения в самом театре. Меж тем она побывала на московском выступлении Анны Павловой – и тихо позавидовала петербургской приме. Но, разумеется, и восхитилась ею. Те несколько минут, в течение которых Павлова не столько станцевала умирающего лебедя Сен-Санса, сколько – до последних затухающих содроганий – пережила и оплакала его смерть, наглядно продемонстрировали Вере, сколькому ей еще предстоит научиться. О многом сказала ей и смертельная тишина, наступившая после этого в зрительном зале, прежде чем он, словно очнувшись из скоротечного небытия, разразился несмолкающими аплодисментами. Вера уходила из театра под впечатлением от встречи с истинным шедевром; уходила, вспоминая слова Горского, сказанные ей еще в самом начале учебы в балетной школе: балет – это миф, балет – это своего рода вероисповедание, которому необходимо предаться душой и телом, потому что в противоположном случае все твое техническое мастерство тебе не поможет и танец так и останется сочетанием механических телодвижений и бесплодных душевных усилий. Тогда Вера, как и большинство ее соучениц, не поняла в этом наставлении слова «конфигурация». Теперь же она прекрасно понимала, что это такое, она освоила весь балетный лексикон и умело пользовалась им сама, когда речь заходила о формировании того или иного художественного образа. Да, это была уже отнюдь не та Верочка, что два года назад; в Большом ее уже называли Каралли (хотя порой добавляли к фамилии снисходительно ласковый эпитет: маленькая Каралли); именно так и значилось в одной из первых газетных рецензий на ее дебют: «Маленькая Каралли, подающая большие надежды». И она прекрасно понимала, что еще довольно долго до прославленной Анны Павловой ей будет как до звезд. Осознанием этим она только подстегивала собственное честолюбие. Ей ведь еще предстояло догнать и превзойти прим Большого, многие из которых были десятью годами старше ее, – прежде всего, царицу здешних подмостков Екатерину Гельцер, – и в том, что именно так все и будет, у Веры не было ни малейших сомнений. От нее самой требовались для этого лишь терпение и трудолюбие. А обоими этими качествами она была наделена в избытке.

Дебютировав в «Лебедином озере», Вера через пару-тройку месяцев начала танцевать в Большом еще несколько партий. По сути дела, она освоила весь балетный репертуар сезона, правда далеко не всегда попадая в первый состав, а подчас – не попадая даже во второй. Так или иначе, Бинт-Анта в «Дочери фараона», Лиза в «Тщетной предосторожности», кукольная фея, а затем и сама Жизель в одноименном балете француза Адольфа Адана (эту партию ей не раз доводилось танцевать и впоследствии, до самого конца своего балетного поприща) – этот перечень был недурен. До поры до времени Вере хватало и того, что в балетных программках, которые она с удовольствием дарила бабушке или пересылала в Ярославль родителям, ее фамилию прекратили печатать самым мелким шрифтом. Причем письма с программками приходили в Ярославль далеко не обязательно из Москвы. Балетная группа Большого выезжала и на гастроли в Петербург (и успешно выступала перед тамошней избалованной публикой), а раз в год отправлялась в турне по губернским городам России. Именно там, в провинции, на долю Веры и выпадали первые подлинные триумфы, в которых ей, пока суд да дело, еще отказывала публика обеих столиц. Однако Вера не обольщалась неумеренными провинциальными похвалами, понимая, что восторги на газетных страницах Самары или Ростова значат куда меньше, чем взвешенные высказывания балетных критиков в «Московских ведомостях» или «Русской мысли».

В Москву и на сцену Большого Вера возвращалась теперь как к себе домой – после утомительных гастролей и нелегкой гостиничной жизни в отелях с гордыми названиями и более чем сомнительным комфортом. Одна из таких гостиниц (Вера вскорости позабыла, в каком городе) называлась, например, «Эспланадой» – и там, над камином в холле, висел огромный фотопортрет Федора Ивановича Шаляпина, который некогда, еще практически безвестным певцом, выступал в городе и, соответственно, останавливался в той же гостинице. Владелец отеля объявил об этом с превеликой гордостью. Однако за завтраком в гостиничном ресторане Вера увидела крысу, сидящую под столом и, подобно смирной собаке, дожидающуюся, пока ей кинут косточку. Вера в ужасе вскочила из-за столика и бросилась бежать. И вот крысы, несметное полчище крыс набросилось на юную балерину. Но тут она проснулась у себя в номере, который делила с балериной Александрой Балашовой, всего двумя годами старше Веры, – и крысы остались в ночном кошмаре, приснившемся, должно быть, под впечатлением от словесного образа неких извивающихся и переплетающихся змей, о которых накануне вечером, за чаем с ромом, рассказывал Горский. По предложению театрального художника Бенуа он решил облачить кордебалет в «Саламбо» в змеиную кожу и заставить танцовщиц выходить на сцену, как бы сползая по стенам. На Веру этот рассказ произвел столь сокрушительное впечатление.

Наряду с выступлениями в переполненных, как правило, залах (которые подчас напоминали Вере родной театр в Ярославле), гастрольные поездки изредка приносили и довольно приятные впечатления: изысканное послеполуденное чаепитие, на которое один из вице-губернаторов пригласил всю труппу; или поездка по степи на лихой тройке, причем на облучок уселся и, громко свища, принялся уморительно пародировать московского ямщика сам Горский. И все равно возвращение в привычную обстановку Большого театра, погружение в атмосферу репетиций и проб было всякий раз радостным. После «Саламбо» в Большом решили возобновить «Конька-Горбунка» на музыку Пуни, все с тем же Мордкиным в заглавной партии (Горский уже ставил на той же сцене этот балет, но было это задолго до прихода Веры в театр). Умение Мордкина полностью вживаться в сценический образ Вера сумела оценить, еще дебютируя в «Лебедином озере»; с тех пор он понравился ей как партнер: в дуэте с ним она и сама чувствовала себя уверенно – и все это, вместе взятое, просто обязывало ее на сей раз подойти к партии Царь-девицы с особой тщательностью и энергией. Меж тем она уже практически полностью овладела искусством скрывать свои чисто технические погрешности за блеском чрезвычайно выразительной пластики и, скорее, несколько левантийской красоты: и то и другое придавало ее танцу столь лирическую и вместе с тем чувственную ноту, что публика как зачарованная следила за ее танцем, а вовсе не за ее промашками.