Вера Каралли – легенда русского балета

Помимо балета, Веру по-прежнему практически ничего не интересовало. Происходящее вокруг она, разумеется, принимала к сведению, но так, словно оно ничуть не затрагивало ее саму. Даже оперы, шедшие в Большом в очередь с балетами и порой становившиеся притчей во языцех для всего города (и собиравшие длиннющие очереди жаждущих раздобыть билет у театральных касс), оставались для нее пусть и родственным, но все же чужим миром, – и она оперные спектакли, можно сказать, не посещала вовсе, хотя родная бабушка Веры, у которой балерина проживала, являлась страстной поклонницей оперного искусства. Конечно, Вере доводилось слушать восторженные вздохи других балерин в артистической уборной по тому или иному оперному певцу, имя которого набирали в программке далеко не петитом и снабжали самыми лестными эпитетами в газетных отзывах; конечно, видела, как они чуть ли не дрались друг с дружкой за контрамарки на его выступления или, раскрасневшиеся и смущенные, поджидали его выхода со сцены в надежде на хотя бы мимолетную снисходительную улыбку. Но по какой-то неясной даже ей самой причине Вера чувствовала себя выше всей этой суеты и была далека от того, чтобы творить себе кумира. Она и не догадывалась о том, что уже вскоре и ей самой случится испытать нечто сходное – и это чувство станет для нее на долгие годы определяющим и даже судьбоносным.

В Москве стоял один из уже ощутимо холодных осенних дней. Наконец-то Вера решила отблагодарить бабушку за постоянную ласковую заботу совместным походом в оперу. Утром, перед репетицией, она отправилась в канцелярию и впервые в жизни попросила у администратора две контрамарки. Тот сокрушенно покачал головой: неужели Вера не знает, что нынче вечером поет великий Собинов? Билетов на него не достать даже в кассе – причем ни за какие деньги. Вера вышла из канцелярии раздраженная и огорченная и, вопреки полученному отказу, тем же вечером приехала в театр вместе с бабушкой. Ей доводилось слышать, что люди порой сдают билеты, и тогда их в самую последнюю минуту можно приобрести в кассе прямо перед спектаклем. Но у нее ничего не вышло, и разочарованная Вера отправила старую даму домой, пообещав ей, что в следующий раз у них непременно все получится. Сама же задержалась в театре, чтобы, воспользовавшись ситуацией, обсудить кое-что связанное с завтрашней репетицией, с собственным балетмейстером. Нигде, однако же, не нашла его и, не сняв мехового манто, проследовала за кулисы (а делать это в верхней одежде было строго-настрого запрещено). Сделанное ей в этой связи одним из театральных служителей замечание Вера проигнорировала и, усевшись в глубине сцены на низкую скамеечку вдвоем с Балашовой, поделилась с подругой накопившимся раздражением. Меж тем оркестр в «яме» уже настраивал инструменты. Мимо балерин прошел какой-то певец – уже в театральном костюме и в гриме и на ходу прихорашиваясь; внезапно застыл на месте и внимательно посмотрел на Веру. Его губы тронула легкая улыбка – и тут же он исчез в глубине кулисы. Взгляд певца смутил Веру, и она спросила у Балашовой, кто это был. Подруга удивленно рассмеялась: «Ты, похоже, вообще никого, кроме балетных, не знаешь. Это же сам Собинов!»

Позднее Вера не раз вспоминала эти слова – и, конечно же, собственное простодушие. Судя по всему, она одна-единственная во всем Большом ухитрилась не узнать самого Собинова– знаменитого тенора, о котором тогда говорила вся Москва. Однако взгляд его все еще жег ей щеки, когда она уже собралась на выход, как вдруг дорогу ей преградил все тот же служитель: Собинов счел бы для себя великой радостью, сообщил он, если бы Вера осталась послушать, как он поет. Служитель повел Веру в один из полутемных закутков, каких полно за кулисами. Здесь она вновь увидела Собинова. Прежде чем выйти на сцену, он ей кивнул. Она же, стоя на ногах, прослушала как загипнотизированная все его выступление. Да и вообще его пение она слышала в первый раз.

Уже на следующий день их друг другу представили. Собинов с Верой успели в тот раз обменяться всего лишь парой слов, но с тех пор они начали регулярно сталкиваться в коридорах и закутках за кулисами, причем Вера сама не могла понять, кто из двоих эти как будто нечаянные встречи подстраивает. Когда, например, он идет репетировать свою партию в опере «Руслан и Людмила», а она выходит на балетную сцену в образе кукольной феи. Однажды Вера поведала Собинову о том, что ей не удалось достать контрамарки на его выступление для себя и для бабушки – и он тут же попросил у нее разрешения прислать два билета. Вера, однако же, отказалась, заметив, что уж как-нибудь раздобудет билеты сама, только бы послушать, как он поет партию Руслана. Пушкина Вера любила с детства, а уж выслушать переложение его юношеской поэмы на музыку Глинки, да еще и в исполнении Собинова – в таком она отказать себе не могла. Однако Собинов сумел настоять на своем. На следующий день, часов в двенадцать, когда Вера, у которой не было репетиции, еще оставалась дома, на квартиру к бабушке пожаловал из театра курьер с письмом от Собинова. Раскрыв конверт, Вера обнаружила два билета в ложу и стихотворный экспромт: «Той, что всегда так радостно смеется, а сердце ей в ответ блаженно бьется!»

Никогда еще не получала она стихотворных посланий, к тому же столь недвусмысленно любовных, – и пришла поэтому сейчас в полное смятение. Ей никак не удавалось представить себе, что великий Собинов, покоривший всю Россию и наверняка – великое множество женских сердец, делает такие авансы ей, маленькой московской балерине (ибо, подавленная его величием, она чувствовала себя именно маленькой). С одной стороны, это невероятно льстило ей, но с другой – Вера не могла не задаваться вопросом, не блажь ли это с его стороны, не прихоть ли, не шутка, большими охотниками на которые почему-то слывут именно тенора, да и вообще певцы, да и (если верить перешептыванью в женской артистической уборной) далеко не только певцы? Молва гласила, что прежде всего в Петербурге – с его куда более свободными, чем в Москве, нравами – у музыкальных барышень из Мариинского бывают богатые и влиятельные покровители, причем длятся такие связи по-разному: когда долго, а когда – буквально пару недель. Да и вообще, там не считается предосудительным для молодой певицы или балерины находиться на содержании у какого-нибудь богатого господина. Понизив голос, говорили и об известных балеринах, ухитряющихся превратить краткую интрижку в длительный роман, называя в этой связи имя Матильды Кшесинской, которая давным-давно, еще на выпускном балу по случаю окончания хореографического училища, приглянулась престолонаследнику и ухитрилась влюбиться в него до гробовой доски. Сплетня, конечно, думала Вера, наверняка даже в лучшем случае лишь наполовину правдивая; да и вообще, какое это имеет отношение к ней и к Собинову? Вера проанализировала собственные чувства и поняла, что уже испытывала нечто похожее, еще будучи ученицей балетной школы. Но тогда она была еще совсем юной барышней, можно сказать девочкой; Горский был ее педагогом; и, как ей сейчас представлялось, ее тогдашнее восторженное отношение к нему почти не выходило за рамки бесплодных и беспочвенных фантазий. И вот теперь, сознательно кривя душой, она внушила себе, будто и к Собинову относится точно так же – как к старшему товарищу и учителю. В ответ на стихотворный экспромт Вера передала Собинову – через театрального служителя, анонимно – букет роз, причем не на сцену, а в артистическую уборную.

Собинову, впрочем, не составило труда сообразить, от кого эти розы. И его следующий ход в этой шахматной партии не заставил себя долго ждать. Тем же вечером его личный лакей предстал перед Верой и вручил ей роскошную вазу, полную все теми же розами, только на сей раз – темно-красными. Ей было восемнадцать лет, ему – тридцать шесть; ее музыкальная карьера только начиналась, а он был в зените славы.

Па-де-де

Леонид Собинов родился в Ярославле (где прошли детские годы самой Веры) в патриархальной купеческой семье, в которой тем не менее увлекались музыкой. Вокальная одаренность Собинова стала очевидной, когда он уже начал учебу на юридическом факультете Московского университета. Уйдя из университета, Собинов поступил в консерваторию, директор которой, собственно, и разглядел в нем задатки лирического тенора; затем, однако, вернулся в университет, получил диплом юриста и некоторое время проработал помощником присяжного поверенного. Но думал на самом деле только о музыке, продолжал совершенствовать свой певческий дар – и вот наконец на рубеже веков его приняли на службу в Большой театр; дебют Собинова обернулся триумфом; и, начиная с этого времени, певец получил возможность выбирать на всех оперных площадках России любую партию лирического тенора, какая ему понравится. На момент встречи с Верой он уже успел побывать на столь же триумфальных гастролях и за границей: спел в миланском Ла Скала партию Эрнесто в опере Доницетти «Дон Паскуале», в Монте-Карло – партию Фауста в «Мефистофеле» Бойто, в Мадриде – партию Надира в «Искателях жемчуга» Бизе; отныне он считался, наряду и наравне с Федором Шаляпиным, самым известным во всем мире оперным и концертным певцом России.

Должно быть, в самом начале, еще до того, как между Собиновым и Верой вспыхнуло чувство, восемнадцатилетнюю балерину привлекли прежде всего изнеженная и вместе с тем мужественная внешность певца и, разумеется, его голос. Не столько даже привлекли, сколько на первых порах смутили и взволновали. Когда Собинов пригласил Веру отужинать в одном из предпочитаемых московской богемой трактиров на окраине города, она согласилась не без колебаний, по-прежнему будучи не уверена ни в себе, ни в нем. Пока они добирались туда на извозчике, речь шла главным образом о Ярославле – строго говоря, этот город и был единственным, что их объединяло (как подумала Вера втайне), однако знакомая тема сама по себе приносила известное облегчение. Исключительная предупредительность, проявленная Собиновым по отношению к юной спутнице уже в трактире (где, кстати, пели цыгане), успокоила ее окончательно: было в этом, как ей показалось, нечто однозначно отеческое. Однако цыгане пустились в пляс, атмосфера в трактире стала еще непринужденнее, чем была до этого, – а в речах знаменитого тенора постепенно зазвучали нотки той же откровенной нежности, которая заставила его ранее прислать Вере вместе с розами стихотворный экспромт. При первой же встрече с Верой, сказал он ей, ему поневоле вспомнилась картина Боттичелли, которую ему когда-то довелось увидеть во флорентийской галерее Уффици. Есть разновидность красоты, на демонстрацию которой живыми женщинами следовало бы наложить строжайший полицейский запрет. И тут же, не дожидаясь ее возражений, Собинов подозвал к столику старосту хора – и цыгане по его знаку запели «Дубинушку», а затем и «Камаринскую», причем сам Собинов, вложив два пальца в рот, по-мальчишески свистел им в такт.

Вере показалось, будто она сошла с берега в тихую на вид реку и вдруг ее подхватило мощное подводное течение, а она, не имея ни сил, ни желания сопротивляться, предалась ему во власть. И когда на следующее утро она очнулась в доме у Собинова, услышала приглушенный тяжелыми шторами уличный шум, и увидела самого певца в персидском халате, и услышала, как он с улыбкой пригласил ее позавтракать, хотя час был уже скорее обеденный, – и тут же обнаружила, что в соседней комнате уже накрыт стол, – Вера испытала ни с чем не сравнимое наслаждение и мысленно пожелала, чтобы оно больше никогда не кончалось.

Постепенно у Веры вошло в обыкновение поздно вечером, по окончании репетиций, ехать не домой, к бабушке, а к Собинову. И все чаще она оставалась у него ночевать. И вот однажды они единодушно решили, что Вере будет лучше и вовсе перебраться к певцу. Собинов и без того жил не в одиночестве, а с двумя неродными сестрами, но он и вообще-то оказался человеком домашним, а вовсе не богемным, как предполагала Вера. Она быстро привыкла к тому, что вся жизнь Собинова в сезон (то есть с осени до лета) проходит по строгому распорядку, которому отныне надлежало подчиниться и ей самой, – и она и впрямь покорилась тем с большей безропотностью, что певец умел создавать и поддерживать атмосферу сердечности и уюта и вдобавок окружал ее саму вниманием и заботой. С утра пораньше она слышала то из одной комнаты, то из другой его так называемые распевки. А ближе к вечеру, перед началом спектакля, он некоторое время лежал на диване у себя в кабинете, всецело сосредоточенный на предстоящей роли. Всякий раз ему требовалось подать туда, в кабинет, чай, настоянный на свежих антоновских яблоках, и наложить на горло горячий влажный компресс. И то и другое проходило, разумеется, по ведомству «народной медицины», однако, на удивление, шло ему на пользу, как сам Собинов не без юмора отмечал. При этом его ни в коем случае нельзя было назвать домоседом. Как и на первом свидании, он теперь вдвоем с Верой при первой возможности посещал излюбленные рестораны, где у него всякий раз находилось множество знакомых всевозможного сорта, – и в их числе неизменно оказывались студенты, которых он одаривал контрамарками на свои выступления. Или же он устраивал домашние вечера для круга близких друзей, в число которых, наряду с композитором Рахманиновым, входили другие музыканты, а также художники и актеры. Застольные разговоры крутились главным образом вокруг вечно интересующих его тем – театра, музыки и живописи.

Время от времени заглядывал к Вере с Собиновым и Шаляпин. И каждый раз молодая балерина как завороженная внимала их пению дуэтом – брались ли они за какую-нибудь всеми забытую народную песню или же обращались к бойким современным куплетам. Внешне не похожие друг на друга, два певца казались ей в такие минуты родными братьями. Шаляпин, который выглядел скорее неуклюже и передвигался своей косолапой походкой так, словно он идет по рыхлому снегу, порой напоминал ей былинного богатыря, а его оглушительный бас и внушительная манера говорить только подчеркивали это сходство; тогда как легкий и подвижный как ртуть Собинов со своими утонченными манерами и бросаемыми как бы невзначай, хотя и глубокомысленными репликами казался его полной противоположностью.

Визиты Шаляпина становились для Веры подлинными праздниками. Незадолго перед этим певец вернулся из Парижа, где, по его рассказам, подвижник русского искусства любого рода Дягилев, умеющий превратить каждый показ или премьеру в подлинный фурор, только что впервые представил французской публике на сцене Гранд-опера «Бориса Годунова» Мусоргского с ним, Шаляпиным, в заглавной партии. Шаляпин рассказал Вере, что теперь Дягилев намеревается посвятить очередной «русский сезон» в Париже балету, благо это искусство выродилось в самой Франции в нечто заведомо легкомысленное, причем Дягилев собирается пригласить лучших танцовщиков и балерин как из петербургской Мариинки, так и из московского Большого. Вера уже слышала, как о поездке в Париж перешептываются в Большом, и в глубине души надеялась на то, что во Францию позовут и ее. Не то чтобы репертуар Большого – или собственное участие в нем – перестали ее устраивать. Заглавная партия в «Аленьком цветочке», партия Евники в балете «Евника и Петроний» по мотивам музыкальных произведений Шопена, главная партия в переложении для балета Пятой симфонии Глазунова и далеко не в последнюю очередь «Умирающий лебедь» Сен-Санса (в постановке которого она постаралась во что бы то ни стало превзойти Анну Павлову, хотя это ей – вопреки всем стараниям Горского – скорее не удалось, чем удалось) – во всех этих партиях публика принимала ее восторженно; да и настороженной поначалу музыкальной критике Вера поневоле начала нравиться – и в рецензиях то там, то здесь о ней теперь писали в превосходной степени. Так что у Веры были все основания считать себя одной из бесспорных балетных прим Большого. И все же ее угнетало, что все только и твердят о зарубежных триумфах петербурженок Павловой, Кшесинской и Карсавиной, да и москвички Гельцер, тогда как на ее долю выпадают только лавры обеих столиц и русской провинции.